В Москве же наступила анархия. Мемуарист А. Бестужев-Рюмин описывает положение так: «Стали разбивать кабаки; питейная контора на улице Поварской разграблена, на улицах крик, драка… Я встретил… у Лобного места, что близ кремлевских Спасских ворот, огромное стечение народа, большею частью пьяных, готовых на всякое убийство».
Ростопчин и все начальство спешно покинули обреченный город, в котором остались только те, кто не смог или не захотел уехать, плюс тысячи и тысячи брошеных бородинских раненых (почти все эти несчастные погибнут). Невозможно определить, какая часть 270-тысячного московского населения осталась на месте. По словам Ростопчина (которому ни в чем верить нельзя) – почти никто; французы предполагают, что около трети жителей. Вероятно, и больше. Ведь при вступлении страшного врага все, конечно, попрятались.
Дальнейшее поведение Бонапарта в очередной раз демонстрирует, что в стратегическом отношении он был отнюдь не гений. Судьбу кампании решило не Бородинское побоище, а месячное московское стояние французов.
Объяснялось оно двумя капитальными заблуждениями императора.
Во-первых, Наполеон был уверен, что русская армия как боевая сила уже не существует, – и ошибался. Кутузов вывел свои поредевшие, но сохранившие дисциплину полки к югу и встал лагерем в Тарутине, всего в 80 километрах от Москвы. Бонапарт упустил возможность атаковать отступавшие колонны на марше, а когда спохватился – было поздно. Русская армия пополнила свои ряды и укрепилась.
Наполеон наступает – и отступает. М. Романова
Во-вторых, французский император не сомневался, что царь теперь запросит мира.
Почти весь ближний круг Александра после падения Москвы действительно был за скорейшее окончание войны: и брат-наследник Константин, и верный соратник Аракчеев, и министр иностранных дел Румянцев, и тот же Ростопчин, уже не звавший «басурмана поплясать под дудку». В высшем свете Санкт-Петербурга царило уныние, двор готовился к эвакуации.
Но государь оставался тверд. Многие потом посмеивались над его знаменитым обещанием «отрастить бороду и питаться черствым хлебом в Сибири», однако в сентябре 1812 года было не до смеха. Не только в Европе, но и в России большинство считали, что Наполеон опять триумфально победил. Письмо Александра шведскому регенту Бернадотту, датированное 19 сентября, не комично, а исполнено достоинства: «Я повторяю вашему королевскому высочеству торжественное уверение, что я и народ, в челе которого я имею честь находиться, тверже чем когда-либо решились выдерживать до конца и скорее погребсти себя под развалинами империи, чем войти в соглашение с новым Аттилою». (Напомню, что нейтралитет Швеции имел для России очень большое значение, а после потери Москвы – тем более.)
Неделю прождав парламентеров, Наполеон сам сделал первый шаг – отправил царю великодушное письмо, не делая никаких предложений, но намекая, что готов к переговорам. «Я вел войну с вашим величеством без озлобления; одно письмо от вас прежде или после Бородинской битвы остановило бы мое движение, я бы даже пожертвовал вам выгодою вступления в Москву. Если ваше величество сохраняете еще ко мне остатки прежних чувств, то вы примете радушно это письмо» – и так далее.
Нет, Александр не сохранял к Наполеону «остатка прежних чувств». На послание царь не ответил.
Тогда, начиная нервничать, Бонапарт две недели спустя отправил в лагерь к Кутузову своего представителя маркиза де Лористона, который когда-то жил в России и пользовался расположением царя. Фельдмаршал доложил о нежданном госте Александру: «Ввечеру прибыл ко мне Лористон, бывший в С.-Петербурге посол, который, распространяясь о пожарах, бывших в Москве, не виня французов, но малое число русских, остававшихся в Москве, предлагал размену пленных, в которой ему от меня отказано… Наконец, дошел до истинного предмета его послания, т. е. говорить стал о мире: что дружба, существовавшая между вашим императорским величеством и императором Наполеоном, разорвалась несчастливым образом по обстоятельствам совсем посторонним, и что теперь мог бы еще быть удобный случай оную восстановить». Самому Лористону пропуска в столицу не дали. Предложение было передано, но вновь осталось без ответа, причем Кутузов получил от государя реприманд за то, что вообще стал разговаривать с наполеоновским посланцем.
Тем временем французам в Москве становилось жарко – в буквальном смысле слова. Город пылал, и погасить гигантский пожар никак не удавалось.
В свое время было сломано немало копий по поводу того, кто поджег Москву и поджигали ли ее вообще.
Поначалу ответственность никто на себя не брал. Русские обвиняли французов в злонамеренном уничтожении священного города – это было полезно с пропагандистской точки зрения. Французы, наоборот, винили русских и расстреляли множество «поджигателей» – вероятно, случайных людей, для устрашения.
Не возникало версии об антично-героическом самосожжении гордого русского города и в первые послевоенные годы, когда на пепелище потянулись москвичи. Если бы выяснилось, что их дома спалили по приказу начальства, погорельцам пришлось бы выплачивать неподъемную компенсацию. В 1814 году Ростопчин был уволен в отставку, уехал за границу и увидел, что в Европе сложилась легенда о Московском Пожаре, якобы устроенном самими русскими. Тогда граф охотно подхватил эту версию и с удовольствием стал изображать из себя нового Муция Сцеволу. Ростопчин хвастался жене, что ему повсюду «делают почести и признают главным орудием гибели Наполеона».
На самом деле вклад Ростопчина в сожжение Москвы ограничивался тем, что, вывозя казенное имущество, он забрал и все пожарное снаряжение. (При этом для раненых у графа подвод не нашлось.)
Скорее всего город загорелся – сразу в нескольких местах, – потому что был деревянным и наполовину пустым, а французские солдаты на своих бивуаках не соблюдали правил безопасности. Комендатура вовремя не приняла мер, и сильный ветер в сочетании с сухой погодой довершили дело.
Московский пожар. Неизвестный художник
Обширный город полыхал несколько дней и выгорел почти полностью. Оставаться в нем на зимовку стало невозможно, в дальнейшем ожидании не было никакого смысла. Во время неизбежного затишья русская армия усилилась бы, а французская усохла бы. Да и не мог Наполеон себе позволить так надолго застревать на дальнем краю континента. На противоположном его конце, в Испании, дела французов шли скверно – в августе им пришлось оставить Мадрид. Неспокойно вела себя и Германия, в которой усиливались антифранцузские настроения.
