Вторым после дворянской «вольности» импульсом к зарождению свободомыслия стало новое представление о чувстве собственного достоинства. Раньше в России достоинство всегда ассоциировалось с общественным статусом и высочайшей милостью: кого власть больше ценит, тот и более достойный человек, а коли власть прикажет выпороть, это больно, но не зазорно, лишь бы потом простили. Петр Первый запросто лупил своих вельмож палкой, Шешковский кулуарно сек провинившихся кавалеров в своей Тайной экспедиции, Павел за малейшую провинность лишал дворянства и предавал порке.
Но Александр Благословенный навсегда освободил благородное сословие от телесных наказаний, да еще ввел в моду обращаться с нижестоящими (если это были дворяне) на «вы». Избавившись от страха физического унижения, российские дворяне с удивительной быстротой, за одно-единственное «непоротое» поколение выработали для себя совершенно иное представление о достоинстве. Оно стало личным, основанным на самоуважении и уважении окружающих. Разумеется, среди дворян было полным-полно Фамусовых с Молчалиными, но много стало и таких, кто считал «подличанье» (тогда это слово означало раболепство) стыдным. Роскошь держаться с достоинством мог позволить себе лишь один процент населения, но производителем культуры и носителем общественного мнения поначалу и было только дворянство.
Итак, первым плодом общественного созревания стало появление сильной литературы. Прежде всего это проявилось в поэзии. Она в России и была старше прозы. Стихи по-русски писали уже лет сто, со времен Кантемира. Но первые по-настоящему крупные национальные поэты, Пушкин с Лермонтовым, едва возмужав, стали писать и прозу, а публика жадно ее читала. Феномен великой русской литературы возник за какие-то двадцать лет. В 1820-е годы о ее существовании в Европе еще не догадываются, а в 1840-е годы Пушкина, Лермонтова и Гоголя уже переводят на иностранные языки.
Но важнее была ментальная революция, которую переживало в те годы российское общество. Все мало-мальски образованные люди читали, а многие стали писать сами. Литературные произведения бывают востребованы, когда они затрагивают темы, живо волнующие читателя, – больные темы. В николаевской России самой больной темой были несвобода и социальное неравенство. Неудивительно, что свободолюбие и социальность очень скоро стали доминантами отечественной словесности – и так останется навсегда, потому что в России вечной константой будут государственный произвол и народное страдание.
Цвет русской литературы 1832 года на одном портрете: Крылов, Пушкин, Жуковский и Гнедич. Г.Г. Чернецов
К николаевскому времени восходит и другая извечная черта русской литературы – явная или латентная оппозиционность по отношению к власти.
Первоначально этого противостояния не было. Карамзин и Жуковский не фрондировали, а были вполне искренними лоялистами. Но после расправы над декабристами, после цензурных строгостей тридцатых годов и репрессий сороковых годов для уважающего себя писателя верноподданничество становится чем-то неприличным.
Хронический антагонизм между выразителями общественного мнения, писателями, и государственными институтами был инициирован и спровоцирован самой властью. Родоначальник этой хронической контроверсии – Николай Первый. Его страх перед свободным словом постепенно разросся до параноидальных размеров. В конце царствования будут выносить смертные приговоры за чтение вслух письма литературного критика к беллетристу!
Суровая до абсурдности цензура ставила литературу в очень жесткие условия. Но нет худа без добра. Это постоянное давление и страх репрессий придавали русской словесности особенную гибкость и эмоциональную интенсивность, а главное – гарантировали ей жадное внимание читателей, готовых угадывать скрытый смысл, улавливать нюансы и даже менять свою жизнь под воздействием какого-нибудь романа. В России девятнадцатого века сформировалась количественно небольшая, но лучшая в мире читательская аудитория. Это она в мрачные, безвоздушные николаевские времена создала великую литературу.
Арбитр вкусов
Художественные интересы и предпочтения Николая Павловича имели самое прямое отношение к путям развития отечественной культуры. В дальней исторической перспективе это влияние даже ощутимей, чем административные деяния императора – потому что культура долговечнее политики.
Самому Николаю несомненно казалось, что он полностью управляет культурным процессом. Вкусы царя были так же определенны и жестки, как все прочие его воззрения. Но культурная политика государя давала совсем не те результаты, на которые он рассчитывал. Парадоксален будет и общий итог николаевских усилий: Россия утратит величие как держава, но обретет величие как важный очаг мировой культуры.
Царь с подозрением относился и к сочинительству, и к сочинителям – очевидно, из-за невозможности контролировать творческие порывы этой недисциплинированной публики. Однажды при царе сказали, что И.С. Тургенев прекраснейший человек, и его величество заметил: «Насколько литератор может быть прекрасным человеком. Лучшие из них ничего не стоят». Когда фельдмаршал Паскевич после смерти Пушкина написал царю: «Жаль Пушкина как литератора, в то время, когда его талант созревал, но человек он был дурной», государь ответил: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю».
Если говорить о литературных вкусах, больше всего Николаю Павловичу нравились сочинения Нестора Кукольника – это был автор надежный и благонравный. В судьбе Пушкина и Лермонтова царь сыграл роковую роль. Не на пользу пошло высочайшее внимание и нервному Гоголю. «Прекраснейший» Тургенев при Николае посидел на гауптвахте и потомился в ссылке. Достоевский был приговорен к расстрелу и угодил на каторгу. Все эти личные драмы не помешали (а может быть, и помогли) русской литературе возвыситься.
Прохладно относился Николай и к музыке [за вычетом военных маршей и торжественных гимнов], ибо никогда нельзя с определенностью сказать, о чем и для чего она сочинена. Однако же именно в эти годы родились и обрели любовь к музыке будущие великие композиторы, ни один из которых, согласно духу тогдашнего времени, не предназначался к служению Эвтерпе: Чайковского готовили в правоведы, Мусоргского записали в гвардейские подпрапорщики, Римского-Корсакова – в гардемарины, и так далее.
Потомкам можно лишь поблагодарить Николая Павловича за то, что он так мало покровительствовал литературе и музыке.
Тем же искусствам, которые император любил, повезло меньше. Скажем, его величество почитал себя знатоком архитектуры и градостроительства, лично утверждал все мало-мальски значимые проекты. В результате российские города наполнились единообразными казенными зданиями стандартной желто-белой окраски. Под этот высочайше одобренный стиль подлаживалось и частное домостроительство. Увы, российская архитектура великой так и не станет.
