После совещания Тихонов собрался и с чемоданчиком в руках ближайшим поездом уехал в Петроград.
В темноте зимнего вечера он спрыгнул с подножки вагона на перрон Финляндского вокзала, но не поспешил с большинством пассажиров к стоянкам извозчиков, а нескорым шагом, похрустывая снежком, двинулся в сторону Финского переулка, где в квартире на втором этаже дома № 3 жила его мать.
Все годы войны он при случае заглядывал к ней домой и знал, чем она живет, как мог, унимал ее волнение за сына-военного, рассказывал, что знал, о положении России и о будущем страны. Сейчас ему хотелось оставить в родной квартире вещи и еще раз посидеть и поговорить с самым близким человеком.
В слабо освещенном Финском переулке проходивший красногвардейский патруль с нескрываемым подозрением проверил у флотского офицера документы.
«Лучше бы еще один фонарь зажгли, чем останавливать всех встречных-поперечных, хозяева города, мать их!..» — тихо выругался Тихонов, когда блюстители порядка удалились в сторону вокзальной площади. Подходя к дому, он свернул с мощенной булыжником проезжей части во двор, где из-за темени нельзя было рассмотреть ни дорожек, ни сугробов, ни грязного снега. Единственным источником освещения оказались окна винной лавки, которую много лет держала Антонина Васильевна Ильина, мать Федора, теперь именуемого Раскольниковым. Лавка занимала помещение первого этажа, окна светились изнутри неярким электрическим светом, благодаря которому лейтенант, не зажигая спичек, нашел дверь на нужную лестницу.
Тяжелая створка на входе заскрипела пружиной, в нос ударил с давних лет знакомый запах керосина, кошек и готовящейся еды, а ноги привычно отмеряли нужное количество шагов по пролетам лестницы. Сорок ступеней вверх, две площадки и — квартирная дверь, которую он открывал тысячи раз. Едва заметная в полумраке медная табличка «Присяжный поверенный К.Д. Тихонов». Отца уже десять лет как нет, но мать не разрешила снимать табличку. В комнате над ее кроватью висит фотографический портрет отца в рамке, а в шкатулке рядом с колечками и сережками лежит его круглый знак из позолоченного серебра, на котором выпукло изображен столп закона, обрамленный венком из дубовых и лавровых листьев, связанных лентой. И еще аромат сигар в памяти, вот и весь образ отца.
Рука автоматически дотронулась до розетки электрического звонка, пальцы дважды нажали кнопку. Внутри раздалась слабая трель, оповещающая о приходе позднего гостя. Послышались знакомые шаги, и тревожный женский голос негромко спросил:
— Вам кого?
— Мамуся, это я, Володя, — ответил сын как можно веселее.
Наперегонки защелкали замки и засовы, дверь широко распахнулась, и руки матери, пахнущие ее любимыми цветочными духами, крепко обняли его в прихожей.
— Заходи, заходи, Володенька! Как же я рада тебя видеть, ведь каждый день жду…
Голос Ольги Антоновны дрогнул, но сын уже целовал ее лицо, влажное от набежавших слез. Она, придя в себя от неожиданности встречи, ласковым голосом приговаривала:
— Проходи в комнату, Володенька! Раздевайся, в квартире не холодно. Я вечером протопила печь. У меня и чай вскипячен, руки мой, и пойдем к столу. Да, я не одна дома: у меня соседка в гостях, Наташенька, очень хорошая девушка. Мы с ней сидим, сумерничаем.
Владимир Константинович вошел в комнату и увидел вышедшую из-за стола миловидную голубоглазую девушку с русой косой. Он улыбнулся ей, а она застенчиво поздоровалась и, обращаясь к хозяйке, сказала:
— Я, пожалуй, пойду, Ольга Антоновна, засиделась уже. Поздно. Вы уж простите!
— Ну куда же ты? Сын мой, Володя, приехал. Он человек интересный. Посидим, разговоров-то много у нас. И ты не торопись, идти тебе всего два шага по лестничной площадке.
— Нет-нет, не гневайтесь, Ольга Антоновна! Давно мне уже пора к себе. Будьте здоровы! И вам, Владимир Константинович, всего доброго!
С этими словами девушка накинула на плечи пуховую шаль и вышла. Хозяйка пошла за ней в прихожую, откуда послышался веселый смех, а потом хлопок закрывшейся двери.
Когда Ольга Антоновна вернулась, сын поинтересовался:
— Это что за Наташа, мам?
Мать удивленно откинула голову и всплеснула руками.
— Неужели не помнишь? Она же давно рядом с нами живет. Ты ее симпатичной девчонкой видел, а нынче вовсе в красавицу превратилась. В невесты тебе вполне подходит. Что ты так удивленно смотришь, тебе уже двадцать седьмой год идет, война все равно скоро кончится, это уж и мне понятно. Газеты пишут, что переговоры с германцами о мире идут. Пора, сынок, о семье подумать. Наташенька, кстати, когда я ей в прихожей про жениха-то сказала, не возразила, а только рассмеялась. Хороший признак. Вот так, дружочек!
Теперь рассмеяться пришлось сыну:
— Ну, мамуся, за пять минут обоих сосватала! Ладно, жениться я не против…
Последнюю фразу он добавил специально для матери, чтобы не расстраивать. Не рассказывать же ей о своих проблемах на службе!
Они сели к столу и за чаем повели неспешный разговор. Под мягким светом зеленого абажура с кистями, рядом с изразцовыми плитками теплой печи было спокойно на душе, тепло и уютно. В воспоминаниях и рассуждениях мать с сыном засиделись за полночь.
Утром Владимир Константинович надел форму и собрался выходить. Подумал, какие вещи и документы ему могут пригодиться в штабе, но потом махнул рукой и отправился налегке.
Погода с утра стояла безветренная, с легким морозцем. Шагать было легко, в памяти то и дело всплывали обрывки вчерашних разговоров с матерью. Так, вспоминая и улыбаясь воспоминаниям, Тихонов подошел к зданию Адмиралтейства, где его спокойное настроение сменилось напряженным ожиданием. И погода изменилась. Небо потемнело от наплывших облаков, с Финского залива подул сильный ветер, резко похолодало.
Перед входом в штаб топталась такая же, как месяц назад, группа вооруженных матросов при пулемете. Рядом в проезде стоял пустой автомобиль с открытыми кабиной и кузовом. Матросы угрюмыми взглядами проводили входящего в здание лейтенанта. Внутри, как всегда, его встретил дежурный, только на сей раз им оказался не флотский офицер, а гражданский человек. Он был одет в черный пиджак и суконные брюки, заправленные в сапоги. Из-под кожаной фуражки выбивались смоляные, будто цыганские, кудри. Воротник пиджака был изрядно посыпан перхотью. Кареглазый, с тяжелыми мешками под глазами дежурный близоруко взял в руки удостоверение Тихонова, долго читал его, а потом буркнул, что должен сверить личность прибывшего со списком в журнале, лежавшем рядышком на столике под электрической лампой. «Чернявый», как окрестил про себя его Тихонов, водил пальцем по записям в журнале. Видимо, обнаружив то, что искал, хмыкнул, закрыл журнал и, не возвращая удостоверение офицеру, сказал с картавинкой:
— Гражданин Тихонов Владимир Константинович, именем революции вы арестованы!
Сбитый с толку таким приемом, Тихонов возразил:
— Этого не может быть. Меня вызвал в штаб лично комиссар Раскольников для доклада…
