То был человек лет пятидесяти пяти — шестидесяти с резкими чертами лица; прямые волосы спускались на его виски, маленькие черные глазки, живые и злобные, пристально глядели на толпу, и всякий, на ком они останавливались, испуганно съеживался; крючковатый нос свисал на тонкие губы и почти сходился с выступающим подбородком.
Голову он держал высоко, несмотря на заметный горб, приподымавший сзади его черную судейскую мантию. Он был бы смешон, не будь он так страшен.
— Я всегда замечал, — проговорил вполголоса Чирил-ло, обращаясь к Этторе Карафе, но достаточно громко, чтобы быть услышанным в зале, — что люди некрасивые злы, а уродливые и того хуже. И вот, — продолжал он, указывая пальцем на Спецьяле, — еще одно подтверждение тому.
Спецьяле услышал эти слова, повернул голову, словно на оси, и стал искать взглядом того, кто их произнес.
— Повернитесь больше, господин судья, — сказал Микеле. — Ваш горб мешает вам видеть.
И он разразился смехом, очень довольный, что вставил свое словечко в разговор.
Его смех гомерическим хохотом отозвался в зале.
Если бы так пошло и дальше, заседание сулило зрителям хорошее развлечение.
Спецьяле стал мертвенно-бледным, но почти сейчас же краска бросилась ему в лицо: казалось, его вот-вот хватит удар.
В два шага преодолел он расстояние, отделявшее его от судейского кресла, и рухнул в него, скрипя от ярости зубами.
— Ну, — сказал он, — перейдем поскорее с делу. Граф ди Руво, ваше имя, фамилия, общественное положение, возраст и профессия?
— Мое имя? — отозвался тот. — Этторе Карафа, граф ди
Руво, из князей Андрийских. Мой возраст? Тридцать два года. Моя профессия? Патриот.
— Чем вы занимались во времена так называемой Республики?
— Вы можете начать с более давних пор и спросить, чем я занимался во времена монархии.
— Хорошо, чем вы занимались во времена монархии?
— Я участвовал в заговоре, был заключен в замок Сант'Эльмо этим гнусным Ванни, который не подозревал, когда перерезал себе глотку, что можно найти еще большего подлеца, чем он. Я спасся, присоединился к храброму и знаменитому генералу Шампионне и помогал ему вместе с другом моим Сальвато, здесь присутствующим, разбить при Чивита Кастеллана генерала Макка.
— Значит, — перебил его Спецьяле, — вы признаете, что сражались против своей родины?
— Против родины — нет. Против короля Фердинанда — да. Моя родина Неаполь, а Неаполь не считал, что я сражаюсь против своей родины, и в доказательство просил меня служить ему в чине генерала.
— И вы приняли это предложение?
— От всего сердца.
— Господа, — сказал Спецьяле, — надеюсь, мы не станем терять время на обсуждение того, как покарать этого предателя, этого отступника.
Руво поднялся, вернее, вскочил на ноги.
— Ах, негодяй! — крикнул он, потрясая своими оковами и наклоняясь в сторону Спецьяле. — Ты смеешь оскорблять меня, потому что я в цепях! Будь я свободен, ты заговорил бы иначе!
— К смерти! — провозгласил Спецьяле. — И раз по своему рождению ты князь и имеешь право на то, чтобы тебе отрубили голову, ты отправишься на гильотину.
— Аминь! — сказал Этторе с самым беззаботным видом, снова опустился на скамью и повернулся спиной к трибуналу.
— Теперь ты, Чирилло! — промолвил Спецьяле. — Твое имя, возраст, положение в обществе?
— Доменико Чирилло, — прозвучал спокойный ответ. — Мне шестьдесят лет. При монархии я был врачом, при Республике — представителем народа.
— А кто передо мной сейчас?
— Перед тобой, трус, стоит герой!
— К смерти! — прорычал Спецьяле.
— К смерти!.. — зловещим эхом откликнулся трибунал.
— Пойдем дальше. Теперь ты! Ты, носящий мундир генерала так называемой Республики!
— Я? — в один голос спросили Мантонне и Сальвато.
— Ты, что был военным министром. Живее, твое имя… Мантонне перебил его:
— Габриэле Мантонне, сорока двух лет.
— Что ты делал при Республике?
— Великие дела. Но недостаточно великие, поскольку в конце концов мы капитулировали.
— Что ты можешь сказать в свою защиту?
— Я капитулировал.
— Этого мало.
— Прискорбно, но мне больше нечего ответить тем, кто топчет ногами священные законы договоров.
— К смерти!
— К смерти! — повторил трибунал.
— А ты, Микеле-дурачок! — продолжал Спецьяле. — Чем ты занимался во времена Республики?
— Я умнел, — отвечал Микеле.
— Можешь ли ты сказать что-либо в свою защиту?
— Нет смысла.
— Почему?
— Да ведь колдунья Нанно предсказала мне, что сначала я стану полковником, а потом меня повесят. Полковником я уже был, мне только и остается быть повешенным. Никакие мои слова этому не помешают. Значит, не стесняйтесь, заводите свою песенку: «К смерти!»
— К смерти! — повторил Спецьяле. — А теперь вы, — продолжал он, указывая пальцем на Пиментель.
Она поднялась, прекрасная, спокойная, суровая, как античная матрона.
— Я? — спросила она. — Меня зовут Элеонора Фонсека Пиментель, мне тридцать два года.
— Что вы можете сказать в свою защиту?
— Ничего. Но я многое могу сказать в свое обвинение, ибо сегодня обвиняют героев, а вознаграждают трусов.
— Говорите, если вам нравится обвинять самое себя.
— Это я первая крикнула неаполитанцам: «Вы свободны!», я выпускала газету, в которой обличала клятвопреступления, низость и злодейства тиранов; я читала со сцены театра Сан Карло возвышенный «Гимн Свободе» Монти, я…
— Довольно, — перебил Спецьяле, — вы продолжите панегирик себе по дороге к виселице.
Элеонора села на место так же спокойно, как прежде с него поднялась.
— А теперь ты, гитарист! — сказал Спецьяле, обращаясь к Веласко. — Мне сказали, что ты убивал время в тюрьме, играя на гитаре.
— Разве это оскорбление королевского величества?
— Нет. И если бы ты был виноват только в этом, хоть это и занятие для бездельника, ты не стоял бы сейчас перед судом. Но поскольку ты здесь, сделай милость — назови нам свое имя, фамилию, возраст, положение в обществе и так далее.
— А если мне не хочется вам отвечать?
— Это не помешает мне послать тебя на смерть.
— Ладно! — сказал Веласко. — Пойду, не дожидаясь, пока ты меня пошлешь.
