Из собора Шампионне отправился в церковь Сан Ло-ренцо. Для неаполитанцев, которые с XII века не имели самоуправления, эта церковь была чем-то вроде ратуши, где в дни тревог и опасностей собирались на совещание избранники народа и его вожди. Генерала сопровождали члены временного правительства, которые, как было уже сказано, одновременно состояли членами разных комитетов.
Там, перед огромной толпой, Шампионне взял слово и произнес на прекрасном итальянском языке:
— Граждане, вам предстоит временно управлять Неаполитанской республикой, пока постоянное правительство не будет избрано народом; а до тех пор вы сами — и те, кто учреждает новую власть, и те, кто будет избран править согласно законам, введение которых и было целью этой революции, — призваны облегчить тяжкий труд, который потребует установление новых законов; именно в этой надежде я и возлагаю на вас временно обязанности законодателей и правителей. Итак, у вас будет неограниченная власть, но в то же время на вас ляжет и огромная ответственность. Подумайте только, в ваших руках общественное благополучие или горчайшие бедствия вашего отечества, ваша слава или ваш позор. Мне предстояло назначить вас, и ваши имена стали известны мне не по особому предпочтению и не в результате интриги. Вашей единственной рекомендацией было ваше доброе имя; вы ответите на наше доверие честным трудом, и мы увидим в вас людей не только талантливых, но еще и молодых, горячих, искренних патриотов своей родины.
Устанавливая Неаполитанскую республику, вы возьмете за образец, насколько позволят нравы и законы вашей страны, конституцию Франции, матери новой республики и новой цивилизации.
Управляя своим отечеством, создайте Партенопейскую республику, подругу, союзницу, сестру республики Французской. Пусть они будут едины, пусть они будут нераздельны! Не надейтесь, что вы можете быть счастливы без нее. Если Французская республика пошатнется, республика Неаполитанская падет.
Французская армия, которая гарантирует вам свободу, примет, как я уже говорил, имя армии неаполитанской. Она будет охранять ваши права и поможет вам в ваших трудах. Она будет сражаться вместе с вами и за вас и, умирая ради вашего блага, не потребует у вас ничего, кроме единения и дружбы!
Эта речь закончилась под восторженные аплодисменты и крики радости. Многие в толпе плакали. Такое зрелище было новым для этой страны, такие слова были неизвестны неаполитанцам. Впервые перед ними был провозглашен великий закон братства народов — высший обет сердца, последнее слово человеческой цивилизации.
Итак, этот день 24 января 1799 года стал праздником для неаполитанцев, таким же, как 14 июля для французов.
Республиканцы обнимались, встречаясь на улицах, и в порыве благодарности обращали взоры к небу. Впервые в Неаполе люди почувствовали себя свободными душой и телом. Революция 1647 года была революцией народа, сугубо материальной и каждоминутно грозной; революция 1799 года была революцией буржуазии и знати, другими словами, чисто духовной и бесконечно милосердной. Революция Мазаньелло была отстаиванием национальных прав народом побежденным у народа победившего. Революция Шампионне была отстаиванием свободы, которую порабощенный народ вырвал у своего поработителя. В этом — огромная разница между двумя революциями, и от первой до второй — огромный шаг вперед.
В это время произошла одна трогательная история.
Мы уже говорили о трех первых мучениках итальянской свободы — Витальяни, Гальяни и Эммануэле Де Део. Последнему предлагали оставить жизнь, если он выдаст своих соучастников, но он отказался. По возрасту это были дети: всем троим вместе еле насчитывалось шестьдесят два года. Двое из них были повешены, а поскольку их казнь вызвала волнение в народе, третий, Витальяни, был заколот кинжалом. Это сделал палач, испугавшись, как бы по милости восставшего народа жертва не ускользнула от него; мертвый, Витальяни был повешен с кровоточащей, как у Христа, раной в боку. И вот теперь стихийно составилась депутация патриотов и около десяти тысяч граждан собралось во имя нарождающейся свободы приветствовать семьи этих благородных юношей, чья кровь освятила место, где будет воздвигнуто дерево Свободы.
Вечером фейерверки зажглись на всех улицах и площадях Неаполя, и, словно желая объединиться со святым Януарием, соперничающий с ним в славе Везувий выбросил в небо огненные языки, скорее означавшие его участие в общей радости, чем угрозу. Это пламя, немое и без лавы, казалось своего рода неопалимой купиной, политическим Синаем.
Микеле-дурачок, одетый в свой блистательный мундир, сидя на великолепном скакуне среди своего войска лаццарони и выкрикивая «Да здравствует свобода!», как накануне кричал «Да здравствует король!», говорил всем этим людям:
— Сегодня утром вы видели, как святой Януарий стал якобинцем, а сегодня вечером Везувий надел красный колпак!
С. БУРЯ
Читатель помнит, что, задержавшись в неаполитанском порту из-за неблагоприятных ветров с 21 по 23 января, Нельсон сумел воспользоваться сильным норд-вестом и наконец сняться с якоря к трем часам пополудни; в тот же вечер английский флот исчез в сумерках, поравнявшись с островом Капри.
Гордясь предпочтением, оказанным ему королевой, Нельсон сделал все, чтобы отблагодарить ее за эту милость, и, когда августейшие беглецы явились к нему просить гостеприимства, на борту «Авангарда» в течение трех дней были приняты все меры для размещения гостей с наибольшими удобствами.
Сохранив за собой каюту на юте, Нельсон велел приготовить для короля, королевы и юных принцев большую офицерскую каюту за верхней батареей. Пушки исчезли за драпировками, а промежутки между орудиями превратились как бы в отдельные апартаменты, убранные с большим изяществом.
Министры и придворные, которых король соблаговолил взять с собой в Палермо, обосновались в офицерской кают-компании — другими словами, в той части нижней палубы, вокруг которой располагаются каюты.
Караччоло поступил еще лучше: он отдал собственную каюту наследному принцу и принцессе Клементине; офицерскую кают-компанию предоставили свите.
Внезапная перемена ветра, благодаря которой Нельсон мог сняться с якоря, произошла, как мы уже сказали, между тремя и четырьмя часами пополудни. Ветер сменился с южного на вест-норд-вест.
Едва Нельсон заметил эту перемену, как тотчас дал своему флаг-капитану Генри, к которому он относился скорее как к другу, чем как к подчиненному, приказ сниматься с якоря.
— Следует ли нам подняться поближе к Капри? — спросил капитан.
— При таком ветре это не нужно, — отвечал Нельсон. — Мы идем при полном бакштаге, и это наилучший курс для «Авангарда».
Генри с минуту изучал направление ветра, затем покачал головою:
— Не думаю, чтобы этот ветер удержался.
— Что делать! Воспользуемся тем, что есть… Хотя я готов умереть сам и пожертвовать жизнью всех моих людей, от первого до последнего, ради короля и королевской семьи, я буду считать их величества в безопасности только тогда, когда они будут в Палермо.
