Больной самец погрузил клюв в глазницу, пытаясь добраться до мозга.
Дарр Дубраули отпрыгнул и взлетел над ними, повернул на взлете, чтобы не столкнуться с голодными птицами, которые уже летели к добыче. Поднялся над горой.
Так давно он не видел мертвецов; а как давно – такого маленького детеныша? Дарр Дубраули знал, что в последние века Люди стали прятать своих мертвых, скрывать их, укладывать в крепкие ящики, даже и не смотреть на них, а вместе с ящиками закапывать в землю. Когда-то было иначе: в памяти вставали многие, кого просто оставили голыми на земле; мертвые младенцы брошены или лежат со своей непохороненной родней, со своими матерями. То было во время Великого Мора; то были больные, убитые. А еще прежде было время – и древность его открылась внутри Дарра, – когда мертвых, молодых и старых, заботливо укладывали на землю, а потом стерегли их несколько дней и ночей, прежде чем положить в землю или в огонь с песнями и плачем; или поднимали в ярких одеяниях на плетеные постели в кроне деревьев и на высокие скальные выступы, чтобы Вороны расклевали плоть и выпустили душу. Хорошее было пиршество.
Если в Имре, каким он теперь стал, они все это оставили, забыли, больше не стремились прятать своих мертвецов, похоже, Имр подошел к концу, каким бы бескрайним он ни казался. Но Ка стало велико, больше, чем когда бы то ни было; владения стай и семейные наделы времен юности Дарра Дубраули сплавились воедино и пропали; не стало границ, и где угодно найдется своя группа Ворон.
Имр стал велик, но тонок. Они теперь выбрасывают своих детенышей. Сами стали призраками, которых прежде боялись.
Хотя, может, все и не так. Дарр Дубраули поднялся выше над горой; Люди и Вороны, мусорщики и охотники, дым и машины менялись в его глазах, когда внизу смыкались складки горы отбросов. Наверняка не так. Просто он слишком много видел. Его душа потемнела.
Так или иначе, он не хотел больше этого видеть. Стал таким, какой была в конце жизни Лисята: хватит, хватит с него Имра, хватит болезней и Изобилия.
Внизу, под крылом, тянулись долгой вереницей людские строения: дороги и столбы с проводами, каменные поля, где стадами стояли машины, освещенные здания, где даже на рассвете кто-то чем-то занимался. Недалеко круче любой горы возносился к небу центр города. Вороны жили на его улицах и деревьях, пируя на его богатствах, бок о бок с Людьми. Под ним тоже были Вороны, черные на фоне утра, – на проводах, крышах, на земле.
Дарр взмахнул крыльями и повернул на помрак. Он вдруг понял – и ему показалось, что эта мысль зрела в нем давным-давно, – куда можно полететь: в землю, что лежит далеко-далеко, должна там лежать; в землю, где зимы долгие и белые, где царствуют Во́роны. Снова найти применение своим умениям там, где они еще полезны. Он не знал, можно ли добраться до такой земли и найдется ли она в Ка, – то есть можно ли там найти Ворон.
Место, где и он сумеет наконец умереть навсегда. Или хотя бы сумеет забыть.
Путь предстоит долгий, разумеется, – опасный и одинокий. В одиночестве он оставался часто и долго, здесь и там, в Ка и в Имре, но правда в том, что «Ворон бывает много, Ворон бывает мало, но где Ворона одна, вовсе нет Ворон». Найдет ли он утешение в пути?
Вороны редко летают далеко, не останавливаясь передохнуть в дороге, но очень скоро Дарр Дубраули почувствовал странную слабость – и опустился на длинную голую ветку умирающего Дуба. День уже был в самом разгаре. Он снова подумал о том тусклопером самце, которого видел на теле людского ребенка: больной, наверное, и умирает. Дарр привел в порядок свое оперенье – один раз, два, трижды, – моргнул и вдруг понял с некоторым удовлетворением, что и сам плохо себя чувствует.
Я могу прикинуть, сколько миль Дарру Дубраули пришлось пролететь, чтобы добраться до моего дома и двора, но не скажу, сколько дней или недель у него на это ушло. Не знаю, летел ли он прямо (в поговорке «прямо, как Ворона летает» правды не больше, чем в тысячах других) или петлял, забирая на подень и помрак, в поисках того, что не мог ни называть, ни вообразить, пока болезнь пыталась его убить, но не могла. Когда он добрался сюда, Дарр уже не был прежней Вороной, но и другой тоже не стал. Каков бы ни был его путь, куда бы он ни собирался прилететь, он оказался совсем недалеко от берегов того озера, возле которого обрела наконец смерть Лисята.
Я пью виски с утра. Боль усиливается.
С крыльца, где я стоял на рассвете со стаканом, я видел на лужайке призрачных белохвостых Оленей, они подняли головы, на миг замерли неподвижно, глядя на меня огромными, кукольными карими глазами. А потом – вместо того чтобы грациозно убежать – снова принялись щипать траву. Я насчитал семерых, молодых и взрослых. Я говорю «на лужайке», но она не моя, я ее не стригу, – это они справились. Выели все, что только может расти, включая листву с молодых деревьев, которые теперь засохнут. Теперь там что-то вроде дворцового парка: высокие деревья, короткая зеленая трава в тени – и все. Как и для Ворон в городе, нет хищников, которые сокращали бы их поголовье, – пока они держатся подальше от оживленных автомобильных трасс. Они захватили леса, изменили их под свои нужды, как делали когда-то племена индейцев, а потом белые Люди.
Через некоторое время мой взгляд их насторожил, и Олени ускакали – не слишком торопливо, в обычной для них манере, как в замедленной съемке. Птицы громко пели. Малиновки, которых я раньше видел только по одной или парами, теперь прилетали стаями.
В эти весенние дни Дарр Дубраули часто улетает. Не знаю куда. Может быть, вопреки всем своим клятвам и обетам он опять завел подругу и кормит птенцов. Или просто устал от нашего долгого разговора – который скоро закончится. Время от времени я поднимаю голову, смотрю, не летит ли он. Иногда думаю, что он улетел насовсем. Я уверен, что это не так, но в такие минуты предвижу одиночество, которого просто не переживу.
«Переживу» – глупое слово. Не то слово, которое мне стоит употреблять, совсем не то.
Еще подростком я заявил матери, что больше не верю в духов, которых она якобы слышала, как Анна Кун. И не верю, что они говорят с какими-то другими духами, и в мир, где они собирались. У меня не было каких-то твердых причин – просто не верил, и все. Когда я пытался представить себе это нездешнее место, оно казалось вечно темным, а его обитатели – вечно одинокими, будто я воображал ничто. А она мне сказала: мол, все знают (об этом ей рассказали духи), что те, кто не верит или отказывается верить в телесной жизни, в царстве душ окажутся после смерти в темной пустоте, которую только и могли вообразить прежде. И там они будут пребывать слепыми и одинокими среди множества других мертвых в их светлых домах.
«Сынок, – сказала мне мать, – ты отказываешься верить, потому что боишься темноты, но твой отказ – это и есть темнота, которой ты боишься».
И я боюсь: не смерти, но темноты и одиночества, и всегда боялся – так же как любая Ворона. Поэтому я попросил Дарра Дубраули отвести меня под конец в то место, о котором у меня теперь есть хотя бы свидетельства очевидца. Мне, в общем-то, все равно, радостное это царство или ужасное, лишь бы не пустота. Пусть это будет то место, куда собирают снопы: Анна Кун говорила, что так оно и есть. Я не такой уж грешник, чтобы этого бояться, и не боюсь. Только бы не одиночество в темноте.
