Анна Кун была из таких людей.
Снова пришла весна, в полях пробились зеленые ростки кукурузы, и большой отряд Ворон, сильных, крикливых, с рождения выкормленных кукурузой, перелетал туда-сюда, бросая клич на подень и помрак, на поклюв и обрат, так что их слышали, но не видели, потому что они постепенно передвигались туда, где фермеры поставили воображаемых Людей из палок и соломы, чтобы отпугнуть птиц от богатства. Земли вокруг белого домика в этом году распахали и засеяли, как никогда прежде. Женщина стояла и смотрела – или казалось, что смотрела, – как работают мужчины, добрые, хорошие мужчины, но чужие. Когда Дарр Дубраули пролетал тем утром над домом, Собака подняла голову – и мальчик тоже. И снова Дарр оставил свой отряд и завернул к крыльцу. Она сидела на стуле с высокой спинкой, рядом стояла корзинка, из которой она доставала стручки и разламывала их так, чтобы горошины падали в миску на коленях. Она никогда не опускала глаз к корзинке или к миске и, хотя повернула голову к Вороне, когда Дарр, хлопая крыльями, опустился во дворе, смотрела словно не на него, а куда-то над его головой.
Дарр устроился на перилах крыльца и сложил хвост. Тихонько заворчал или хмыкнул, издал тот негромкий звук, смысл которого я так до сих пор и не понял. Она на миг прекратила работу, замерла с чуть приподнятыми руками, словно движение встревожит воздух или мир, лишит ее услышанного звука. Дарр повторил. Она аккуратно поставила миску на пол и встала. Дарр Дубраули снова отряхнулся, приготовился взлететь, но это не понадобилось. Он знал Людей много веков, знал, какие из них опасны, а какие – нет, даже если они, как она сейчас, приближались к нему бесшумно, словно охотники. На это потребовалась храбрость, но Дарр сидел совершенно неподвижно, когда ее рука коснулась его головы и задержалась, но касания он почти не ощутил. Он шевельнулся – просто показать, что заметил ее руку, – и женщина приподняла ладонь, а потом положила на шею и спину.
– Ворона, – сказала она.
Мне не совсем понятно, когда именно Дарр Дубраули понял, что Анна Кун не видит его, ничего не видит. Но он помнит, что она произнесла это слово, коснувшись его. Он не шевелился. Неподвижность – тоже стратегия: чем менее живым кажешься, тем меньше тебя замечают. И он замер, как птенец, выпавший в подлесок из гнезда, птенец, который знает, что родители рядом. Такой инстинктивный порыв он испытал под рукой Анны Кун, но были тому и другие причины, которые он не мог описать тогда и не может сейчас: возможно, облегчение; принятие; смирение. Это мои догадки. Анна тоже не шевелилась.
А потом инстинкт заставил его с криком взмыть в воздух, даже прежде, чем сознание отметило угрозу: из окна дома на него направили ружье. Мальчик. Скалит зубы. Ружье хлопнуло, из него вылетел желудь, дернулся и повис на ниточке. Но Дарр Дубраули уже улетел: последнее, что он видел, – испуганная мать отчитывает хохочущего сына.
Конечно, он вернулся. Она научилась узнавать его клич, останавливалась, когда слышала его на тропинке в саду или обходила дом, держась за веревки, которые ее свекровь натянула вокруг, чтобы Анна могла подышать свежим воздухом и не заблудилась. Он был ей нужен, она искала его там, куда могла дойти: иногда приносила еду, часто такую, какую он не мог есть. Но Дарру не нужна была еда, ему была нужна она. Он был болен, страдал от недуга, какого не знала прежде ни одна Ворона, даже Лисята, и хворь подтачивала его изнутри, как черви-паразиты, – однажды он видел, как измученная Ворона от них умерла, кожа треснула и наружу вывалилась червивая масса.
Он прилетал, чтобы сидеть рядом, терпеть ее пальцы, – он уже знал, что она может увидеть его только прикосновением. Прикосновением и другим чувством: тем, что касалось его почти неощутимо, как теплый дождь в роще Тсуг. Оно заставляло его отдавать ей то, чем он владел, все, что он видел и делал в последние годы, и не словами, но иначе, хотя я могу записать это лишь словами. То, что она снимала с него, поглаживая широкую спину, шепча что-то ему в лицо, оставалось с Дарром, хоть она и избавляла его от этого; и ее слова, хоть он их толком и не понимал, входили в него и оставались внутри. Он вспомнил Святую в изукрашенной коробке в каменном домике в центре аббатства: кости во тьме, но Святая произнесла слова, которые разом поймали и освободили его.
Так она узнала то, что узнал он. Кровь булькала в горле, просил воды. Меня застрелили, хоть я Господом Иисусом просил, пощадите. И о других тоже, обо всех непохороненных, взорванных, сгнивших, съеденных Свиньями, Собаками, Воронами, Стервятниками. Она не шевелилась, хотя он чувствовал, как все это течет от него к ней симпатическим потоком, чтобы (как и ее слова в нем) навсегда остаться в ней. Этого она хотела. Теперь она могла начать.
Явились новое небо и новая земля, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали.
Небо всегда оставалось далеким: земли посмертия лежат в конце долгого астрального пути; сияющий город, дальний берег. Теперь, когда все на земле стало ближе друг к другу благодаря поездам, пароходам и телеграфным линиям, небо тоже стало ближе. Далекие небесные царства, неописуемые, двенадцативратные, стали теперь ведомы – благодаря достижениям Ментальной Симпатии, – и оказалось, что они всегда были рядом, совсем близко, лежали поверх земного царства, всего в шаге от нас. Люди, умершие счастливыми в окружении близких, в родных домах, часто вообще не ощущают перехода между земной и небесной жизнью, могут даже полагать, что все еще живы: вот тропинка с цветами к знакомой двери; вот те, кого мы помним, те, кто жил прежде, – живут по прежнему образцу; вот накрытый стол, добрый запах угощения; вот яблоня и персиковое дерево там же, где и прежде, и на них полно плодов. Оттуда душа может взойти в дальние и высшие сферы, где бесчисленны солнца и планеты, где величайшие человеческие души превратились в ангелов, силы, облаченные в свет, – но если она решит остаться ближе к дому, с матерью и отцом, со своим мужем, в той земле, где мы никогда не стареем, никто ей не откажет.
Так было до Войны. До Войны прогресс на земле казался отражением прогресса на небесах. Земная Республика не только богатела, но и мудрела; принципы мира, любви и доброты наверняка распространятся следом за железными дорогами и едущими на запад фургонами. В отличие от Ворон старых владений Дарра Дубраули, Люди, связанные великой симпатической связью, знали, что такое Будущее: в эту землю они направлялись, истинная ее реальность крылась в них, а со временем должна была выйти наружу.
Несмотря на всю ее справедливость, благородство, необходимость – о которых говорил президент, – Война стреножила этот прогресс, утопила симпатию в ужасе, вернула Смерти прежние права. Если истинная Республика, которую выпестовали в своих сердцах симпатики, снова начнет приближаться, тем, кому даны талант и воля, придется столкнуться со страданиями, каких они прежде и вообразить не могли. Лишь войдя в страдания других всем своим существом, могут они надеяться освободить тех, чья ужасная смерть стала для душ ловушкой последнего предсмертного ужаса и горя. Вот что Анна Кун обрела через Дарра Дубраули: страдания, подобные мукам Матери Иисуса, подобные мукам самого Иисуса в темноте Сада. Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя. За этой мукой пришла новая сила, едкая, как щелочь, что разъедает руки, но воспользоваться ею Анна Кун – и ее братья и сестры по духовной науке – хотела, поскольку это было необходимо: дотянуться до душ, опутанных собственной смертью, и освободить их. Ибо они обитают в счастии, стоят на его пороге, просто не знают этого:
