За порогом, где падают тени,
Расстилается вечное лето.
Наверняка силы по другую сторону возьмутся за тот же труд. Наверняка там откроют огромные госпитали и больницы – просторные, чистые и временные, как те, что устраивает Санитарная комиссия, только во много раз больше. Там можно продолжить исцеление и спасение, не завершенные в смерти.
И труд во спасение там, как и здесь, есть труд познания.
И уже не важно, что физическая оболочка любимого, оставленное вместилище души, лежит неведомо где, не важно, что кости его не нашли упокоения: вот что Анна Кун говорила несчастным матерям в платьях из черного бомбазина, которые садились напротив нее за дрожащий круглый столик в гостиной. Все это душа оставила позади: она не упокоилась, да и не хотела успокоения. В бесконечности небес мертвые начинали жизнь более содержательную и хлопотливую, чем прежде на земле, и среди прочих дел им следовало обращаться к тем, кто еще обитает в теле, и наставлять их. Всякое общение усиливало связь живых и мертвых, и труд этот был столь же важен, столь же необходим, столь же полон головокружительными успехами и мучительными провалами, сколь прокладка трансатлантического кабеля, и, в точности как этот кабель, он уничтожал пропасть между участниками, просто пересекая ее. Связь между всеми существами, мгновенная, как движение электричества, – Переменный Ток, бегущий по всему простору Духа, которому, скорее всего, нет ни конца ни края.
Думаю, ощущение было таким. Нечто подобное они должны были чувствовать.
Однако в небесной системе передатчик и получатель не были связаны так же легко и крепко, как в системе телеграфа. Симпатические провода не были столь же надежны; послание, отправленное в то царство, могло достичь многих или вовсе никого – хотя те, что откликались на зов и, так сказать, выступали из неразборчивого гула голосов, почти всегда оказывались если не тем, кого звали, то, по меньшей мере, знакомым, который соглашался отыскать сына или брата той, чьи руки держала Анна Кун.
Бесценный фрагмент беседы я обнаружил в спиритистской брошюре, которую сберегла моя мать. Неизвестно, кто записал ее в конце 1860-х:
МИССИС КУН. Есть тут кто-то рядом? Мы приветствуем тебя. Да, кто-то есть. Голоса.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Миссис Кун, кто говорит с вами? Это не…
МИССИС КУН. Тсс, я слышу. Это ты, Д.? Твоя мать здесь.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Ох-ох, сыночек.
МИССИС КУН (одержима, другим голосом). Мама? Она здесь? Мамця?
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Д.! Он меня так называл. Ох, миленький.
МИССИС КУН (одержима). Мамця, мне страшно. Ничего не вижу.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Родненький. (Плачет.)
МИССИС КУН. Не нужно бояться. Где ты? Можешь сказать нам, где ты?
Пауза.
(Одержима.) Холодно. Все погибли, я знаю. Тут ворона. Что-то на меня давит – но не чувствую. Ничего не чувствую. Не знаю, где я.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Где мой мальчик? Попросите его сказать.
МИССИС КУН. Погодите. Терпение. (Слушает.) Д., здесь твоя мать. Здесь любовь. Да. Скоро ты утешишься.
ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА. Скажите, что вы слышите, умоляю вас.
МИССИС КУН. Ушел. Я слышу… Говори!.. Нет, теперь тишина… Не плачьте, он вернется. Наверняка. Ну же…
Здесь фрагмент заканчивается.
В брошюре есть плохо пропечатанная фотография: Анна на стуле с прямой спинкой, сложила руки перед собой. Платье у нее, конечно, черное. На носу – пара овальных черных очков, которые, я думаю, она не носила в обычные дни, иначе Дарр Дубраули бы их запомнил. Волосы – тут они выглядят темными, хотя ее всегда называли светловолосой – разделены на пробор и стянуты на затылке.
Ворона. Признаюсь, я был ошеломлен, когда это прочел, и вдруг в глазах защипало: вот свидетельство, что мой друг был там. «Всё правда», – подумал я, хотя, конечно, никакое это не доказательство. Но что, если так?
И еще одно: среди духов, которые, по утверждению этой дешевой брошюрки (от которой сохранилась только половина), говорили с Анной, несколько раз упоминаются индейский вождь и монах. Оба говорили с ней по-английски, но кто знает, может, на небесах все говорят по-английски. Монах и индеец сами пришли к Анне или она призвала их потому, что ток шел через Дарра Дубраули? Не стоит слишком на этом сосредоточиваться, – похоже, многие медиумы слышали индейцев и говорили с ними. Как и с Джорджем Вашингтоном, и с Бенджамином Франклином.
Хватит.
Анна Кун потребовала от Дарра – впрочем, он и сам чувствовал себя обязанным это сделать для нее – отправиться так далеко, как он только может, и найти столько, сколько сможет, тех несчастных, что умерли страшной смертью: тех, кто не вернулся с войны, не перешел в иное состояние. Он должен был сидеть с каждым и выслушивать его, потому что каждая история, каждая катастрофа, каждая смерть – другая, ее нужно переживать заново, чтобы «медиум» – так стали называть того, кто стоял на перекрестке токов, передавал и принимал сообщения, – мог помочь им найти дорогу, совершить один-единственный необходимый шаг к свету.
Ради этого Дарр Дубраули стал тем, чем не была до него ни одна Ворона, – ночной птицей. Тех, кого он был призван отыскать, можно было увидеть и днем – он ведь видел их во множестве, когда они шли на север, чаще всего на рассвете или вечером, в тумане и мгле, как видел мужа и брата самой Анны. Но по ночам их было больше, они становились ярче на фоне темного мира.
Дарр всегда думал, что не может летать ночью, и даже теперь не уверен, что смог, не уверен, была ли та тьма ночью или другим местом, приходящим на смену дню. Он покидал стаю, когда она направлялась на ночевку, летел на высокую Сосну, с которой, как он знал, открывался хороший обзор, а там смотрел, как солнце садится и восходит иной мир. Так он узнал о восходе и заходе луны, видел белые звезды и обнаружил, что за ночь они поворачиваются на небе: одни идут на помрак за край черной земли, а другие встают на подне, будто стая летит. Он вспомнил Лисяту: мир круглый, и, если полететь достаточно далеко, вернешься туда, откуда улетел; неужели огоньки успевают это за одну ночь? Иногда он взлетал – взволнованный, напуганный. С высоты он видел Людей, собиравшихся вместе в одних местах, рассеянных в других. На дорогах и в поселениях их было больше: тусклые искры душ, похожие на цепочки костров, которые разжигали сородичи Одноухого, а Дарр в былые дни смотрел на них сверху.
Их было так много. Не все солдаты: он это знал, со временем научился отличать одетых в синее, усталых, изломанных Людей от других, чьи горести мерцали вокруг них: убитых в собственном доме, умерших от болезни, замерзших в хибарках, сожженных на кострах, убитых после рождения матерями, которые потом кончали с собой или были повешены. Мужчины, зарезанные в драках, попавшие в жернова станков, застреленные своими друзьями, многие – бывшие солдаты. Как бы близко он ни подходил к ним, сколько бы ни сидел рядом, он не узнавал историй, не узнавал судеб; он слышал тихий шепот душ, ощущал их ярость или горечь, но сам служил лишь посредником или собирателем их. Не убивай меня, Сэм, не убивай меня сейчас, не отправляй в Пекло, когда на мне все грехи того, что мы с тобой сделали. Анна Кун принимала от него истории, из ее слепых глаз катились слезы, ее пальцы набирали их, как ковшик – чистую воду из черной дождевой бочки. Он не мог рассказать эти истории, но владел ими. Днем, когда он кормился и летал с остальными Воронами, ночью, когда сидел на своей Сосне, они оставались с ним.
