Я не смог отыскать дату смерти Анны Кун, что странно, хотя в некотором смысле закономерно. Это случилось зимой, ближе к концу века. И в какой бы день она ни ушла, Дарр Дубраули это почувствовал, ощутил ее смерть. Он ее не видел и не видел в тот день опущенные шторы, черный фургон и длинный ящик; не отличил бы похоронный звон церковных колоколов от воскресного. Но он почувствовал и понял. Они так долго были сплетены воедино, что потяни одного, ощутит другой: и смерть не разорвала эти нити.
Он уже давно бросил свои ночные дежурства, но тем зимним вечером вновь оказался на старой Сосне на закате. Он не удивился, заметив ее в сумерках, Анна шла босиком по укрытой снегом земле, в белой ночной рубашке, быть может, одной из тех, в которых она ходила во сне в детстве. Она словно шла по тропинке над самой землей, но шагала уверенно. Дарр сорвался с Сосны, чтобы лететь за ней. Он говорит, это было похоже на то, как он летел за Лисьей Шапкой, когда она стала Святой в белом и вела Брата: она вроде бы видела, но не смотрела, знала, но не замечала. Потом она поднялась на холм, где стояло нечто, какая-то конструкция, которую Дарр не мог толком разглядеть или понять, и к ней Анна устремилась без лишних раздумий, словно это был ее дом и она возвращалась туда, закончив дела или окончив путь. И больше он ничего не может рассказать. Вскоре – он не может объяснить, как скоро, – все закончилось, будто огонь прогорел.
Я думаю (и если мы с Дарром Дубраули связаны хотя бы так, как он был связан с Анной Кун, в этом можно быть уверенным), Анна подступила к двери и вошла в нее. Когда он рассказал мне о той ночи, я ее явственно увидел: высокие двойные створки в раме из крепкого, без прикрас обработанного дерева. Возможно, распахнутые. В любом случае они открываются от ее касания: самого легкого касания, Ночь за дверью светла. Надеюсь, что так. Надеюсь (хотя какой прок, какой толк от моей надежды?), что среди тех, кто ждал ее там, стояли два молодых человека в ярко-синих мундирах с желтыми нашивками на рукавах. Они шагнули к ней, а она к ним. И стали одним целым.
Глава четвертая
За много лет до смерти Анны Кун маленькая ферма и дом ушли из ее рук. Слепая женщина и ее больная свекровь никак не могли совладать с Полом, сыном Анны, который как раз вступил в подростковый возраст; на языке того времени его называли своенравным, взбалмошным – озлобленным и агрессивным, неуправляемым. Местный богач, владелец мельницы и большого фермерского хозяйства, бездетный вдовец, предложил усыновить Пола и дать ему образование, наставить на путь истинный, если женщины отпишут ему свои несколько акров земли; они при этом будут получать пожизненную ренту с угодий. Мать Пола согласилась. Не знаю, испытала она при этом боль, облегчение или и то и другое. Богача звали Гергесгеймер; он дал Полу свою фамилию, а потом отправил учиться на восток страны. Вероятнее всего, он оказался дерзким и безрассудным студентом, но этого я не знаю наверняка. Выучившись на врача (в те времена это было не так уж сложно), он на несколько лет ушел в большой мир, а потом вернулся на ферму через день после того, как его мать похоронили на семейном участке, рядом с первым ее ребенком, бабушкой и дедушкой Пола. Наверное, к тому времени он уже начал носить длинный черный плащ, в котором неизменно являлся позднее, и диковинную широкополую шляпу, у которой переднее поле было длиннее заднего, а боковые – подколоты к тулье, чтобы получился как бы острый клюв. Возможно, именно так он был одет, когда вышел из поезда и когда стоял на крыльце дома в пыльных сапогах, с ружейными футлярами и сумками из лосиной шкуры.
Дарр Дубраули даже прежде, чем понял, что этот чернобородый мужчина – мальчик, некогда стрелявший в Ворон, почуял врага и улетел. Этот дом больше ему не принадлежал.
Доктор Гергесгеймер никогда особенно не занимался медицинской практикой, – возможно, ему хватало наследства или заработков от его нового ремесла. Поначалу он считал себя в первую и главную очередь спортсменом. И предпочитал он состязания, которые в то время называли «кровавым спортом», а среди них – охоту на Ворон, в которой уже тогда достиг высочайшего мастерства и популяризовал ее при всякой возможности. О личных мотивах этого пристрастия или одержимости упоминаний нигде нет; поскольку Вороны, как всем известно, самые ненасытные вредители в сельском хозяйстве, охотники на Ворон приносят пользу, так что пусть развлекаются вволю. Доктор Гергесгеймер не раз утверждал, что это не только удовольствие и долг, не столько даже спорт, сколько священная война.
За годы – века, – миновавшие с тех пор, как ураган принес Дарра Дубраули на этот континент, здешние земли начали в некоторых отношениях напоминать страну за морем, где он начал свою жизнь. Тут не было ни каменной башни, ни вождя и его воинов, ни аббатства, выстроенного из валунов, уложенных один на другой; но теперь дубовые и буковые леса, укрывавшие долины и равнины во времена Одноухого, по большей части исчезли, как задолго до того пропали леса Старого Света. Равнины зеленели, словно всегда были такими – безлесными, открытыми, плодородными. Одинокие домики обрастали соседями, росли поселения. Эта местность как нельзя лучше подходила Воронам: широкая земля, отличный обзор, много разбросанных рощ, где можно прятаться, вить гнезда и зимовать; все еще укрытые лесами холмы, где можно было найти остатки чужой добычи, – по крайней мере, до тех пор, пока Волки и крупные кошки не ушли подальше. И свалки, где отважные Вороны могли поживиться бесконечными богатствами людского мусора. Стада, цыплята и яйца, открытые дворы, где добывали богатство не только Вороны, но и Лисы и Куницы. Когда меркнул свет солнца, в окнах одна за другой зажигались лампы.
Были и различия, хотя замечал их один Дарр Дубраули, – впрочем, только он и мог сравнивать. Прежние бревенчатые хибары, низкие и грубые, похожие на зимние берлоги Медведей, сменились домами из крашеных досок, а сами эти доски делали на лесопилках – именно Дарр Дубраули выяснил, что делается в этих местах у водопадов: он наблюдал, как из этих досок строят дома и амбары, слушал звон молотков. Люди собирались в белых церквях, и оттуда доносился хор их голосов; снаружи хозяев ждали Кони, из которых иные красовались жарким летом в соломенных шляпках, похожих на людские.
Было и еще одно отличие.
Давным-давно и в другом краю Вороны и другие птицы шли весной за сеятелями, которые разбрасывали из сумок семена по вспаханной земле: шагнул – бросил, шагнул – бросил, и птицы поглощали столько же, сколько сама земля. Здесь не так. Эти Люди не только прятали своих мертвецов, не только сами прятались в домах, но и скрывали от глаз зерно, вдавливали его в землю при помощи запряженного большими мохноногими Лошадями механизма, на котором сидел фермер, – похожего, хоть и не слишком, на ружейные тележки, с которых метали черные смертоносные шары. Казалось, тут не сеют ни пшеницы, ни кукурузы, но потом они всходили, причем не разрозненными пятнами и точками, где сеятель бросил зерно, а прямыми длинными рядами.
Несущественно, что Дарр Дубраули не понял принципа работы рядовой сеялки Джетро Талла. Воронам важны причины и следствия там, где им это выгодно; универсальным принципом птицы их не признают. Через несколько дней после того, как такой механизм проезжал по полю, если выпадал хороший дождь и не ударяли заморозки, появлялись длинные, аккуратные шеренги молодых побегов, что вырвались из закопанных зерен и пробились сквозь взрыхленную почву. У корешка каждого кукурузного стебля оставалось породившее его ядро: крошечная горошинка желтой сладости. А в шаге от него – другая, и другая, до самого конца распаханной и засеянной земли.
