– Это была наша Офелия? – насторожился Питер.
– Нет. Это была не она. Но очень похожа. – Йонас помолчал немного и продолжил: – Все было хорошо. Люди приходили разные, их было много, русалка привыкла даже к тому, что ее фотографируют. Дети не боясь купались в ее реке. Приносили ей сладости, летом – яблоки. А потом пришли другие люди. Незнакомые, в одинаковой одежде. Они выловили русалку сетью, бросили в кузов машины и куда-то повезли. Русалка думала, что умрет. Все кругом гремело, тело сохло и болело, дышать с каждым вздохом становилось все тяжелее. Но она выжила. Ее привезли туда, где не было деревьев – только камни, свет и вода. Воды было мало, она не текла, а стояла между каменных белых берегов. День и ночь наступали, когда люди щелкали какой-то штукой. Солнца не было. Луны и звезд тоже.
Голос Йонаса звучал монотонно и глухо. Будто он зачитывал историю из книги. Питер слушал, не перебивая.
– А потом люди в одинаковой одежде принесли боль. На русалке резали платье, отхватывали целые ленты, оставляли ее голодной, вынимали из воды, заставляли трогать лед и огонь. Русалка перестала верить. Она забивалась на самое дно в углу бассейна, щелкала зубами, когда к ней приближались люди в одинаковой одежде. И больше не приплывала, когда приходили другие люди. Она болела, и главной ее болезнью были страх и постоянное ожидание боли. По ночам она смотрела в маленький прямоугольник в камне, через который было видно небо. Она мечтала о том, что воды станет больше и получится выбраться. И там, за камнем, среди которого ее содержали, будет река. И все пройдет. Но боли с каждым днем становилось больше, а надежды – меньше. Место надежды заняло отчаяние. Знаешь, Пит… Они сложнее нас устроены, оттудыши. И очень трудно словами передать, как и сколько они чувствуют.
Йонас повернулся, и Питер увидел, что щеки у него мокрые.
– Тысяча видов дождя, Пит. В нашем мире существует тысяча видов дождя. И здесь, на острове, девяносто пять видов ветра. У каждой реки свой вкус, каждый ручей поет свою песню. Растения дышат, мыслят, двигаются. А люди думают, что они венцы природы… Они думали, что ленты платья русалки – это просто одежда. И резали на ней платье…
Питер подошел к нему, желая утешить, но Йонас оттолкнул его назад, вглубь кузова.
– Нет, Пит. Тебе придется дослушать. После ты вряд ли захочешь ко мне приближаться.
– Не говори ерунды, – отозвался Питер; голос надломлено дрогнул. – Что же стало с русалкой?
– Ее убили. Она умерла бы сама, питаясь мороженой рыбой и задыхаясь в бассейне четыре на четыре метра. Она уже почти умерла, когда над водой склонился один из людей. Русалка до него дотянулась. Кровь была везде, даже на светильниках в потолке. Она его разорвала. Маленькая полумертвая русалка-девочка прокусила ему горло, оторвала руку и вырвала внутренности, выломав ребра и грудину.
Питера затошнило. «Господи, Йон, откуда ты это все знаешь?» – хотел спросить он, но не смог. Йонас прислонился спиной к металлическому каркасу, держащему брезент у входа. Дождь мигом промочил правый рукав его футболки, капли обгоняли друг друга, стекая по щеке. Глаза у мальчишки были застывшими и мертвыми.
– Она прожила еще несколько минут. Ее изрешетили из автомата. Ей почти не было больно. То, что осталось от человека и русалки, выловили из бассейна. Человека с почестями похоронили. Останки русалки сунули в мешок. Хотели сжечь, но среди сотрудников института нашелся фольклорист, который много знал о русалках по легендам. Одна из них гласила, что съеденная плоть русалки дарит бессмертие. На ужин фольклорист приготовил для своей семьи новое блюдо. Нежнейшее бело-розовое мясо, слегка отдающее рыбой.
Йонас скривился, словно от невыносимой горечи, тряхнул головой. Мокрые пряди волос облепили щеку, дождевая вода смешалась с водой соленой.
– Я не знал, что я ем. Может, поэтому и выжил. За столом обсуждали, но я не понимал. Мне было восемь лет. А потом… Мама, отец, руководитель отдела, в котором папа работал, еще трое сотрудников… Они орали, Пит. Орали так, будто их что-то жрало изнутри, будто в них полыхал огонь. Взрослые катались по полу и выли, как чудовища. У мамы изо рта текла черная жижа с прожилками алого, я вытирал и вытирал ее салфетками, звал на помощь. Салфетки кончились, а оно все вытекало и вытекало. Питер… У меня была невероятно красивая мама… – Он всхлипнул, не в силах больше сдерживаться. – Я не знаю, как получилось, что она стала такой чудовищной. Когда она затихла и только вздрагивала, умирая, у нее глаза были цвета вишен – темно-красные. И лицо с синевой, страшно вздутое. Они все там стали такими. Но я запомнил только маму. А потом кто-то во мне ожил. Чужой, непонятный, испуганный. Различающий на вкус тысячу видов дождя. Меня наполнил чужой страх, воспоминания о боли, которую тому, что не я, пришлось терпеть… и я побежал. Питер, я бегу до сих пор. Все мое тело – это ленты, оборки и кружева, которыми я чувствую. Я мыслю, как человек, но я не являюсь им более. Во мне смерть. Офелия знает, что я сделал, потому боится меня. А я… я ее чувствую. Я понимаю все, что она хотела бы сказать, если бы могла. И ее ненависть и страх, обращенные ко мне, будят внутри меня ту маленькую речную русалку, с которой я купался в реке и играл в камушки. И я не нахожу покоя.
Он перевел взгляд на Питера. Губы кривились, по щекам текли слезы. Питер впервые в жизни видел, как плачет Йонас. И непонятно, что ужасало его больше: рассказ друга или эти жуткие слезы, тяжелыми каплями падающие на доски кузова грузовика.
– Я рыба, которая не умеет плавать, Пит. Вода и воздух не принимают меня. За тот год, что я добирался до Дувра, столько всего случилось… Я панически боялся людей и лишь недавно понял, что этот страх спас меня от участи оттудышей, попавших в стены института. Военные бы меня… как ее. Или как единственного выжившего, кто съел мясо русалки. Я бежал в «пятно междумирья», прятался там, жил под кустами и в мелких пещерах по берегу реки. Оттудыши боялись меня. А те, кто были связаны с водой, ненавидели. Они знали, что я убийца их соплеменницы.
– Ты ее не убивал, – еле слышно выдавил Питер.
– Они так не думают. – Йонас вытер лицо ладонью, оставив на нем грязные разводы, и снова вытащил из кармана сигареты. – Ты же сам видел, как среагировала Офелия.
Сигарета в его пальцах плясала как живая, спички ломались. Питер подошел, забрал у Йонаса упаковку спичек, чиркнул, зажег одну. Йон посмотрел на него с благодарностью, прикурил. Питер смотрел, как он жадно затягивается, и удивлялся: «Когда ты начал это делать, Йон? От тебя никогда не пахло табаком…»
– Самое поганое я понял, когда попал в табун келпи. Они метелили меня копытами, пока я не потерял сознание. А когда пришел в себя – просто встал и пошел. Хотя отчетливо помню, как хрустели, ломаясь, мои кости.
Питер уставился на него, потом перевел взгляд на левое предплечье. Еле заметные тонкие нити там, где недавно красовались грубые свежие шрамы.
– Ты… бессмертный? Легенда оказалась правдой?! – произнес он.
Йонас пожал плечами.
– Может, и не совсем правдой. Я не пытался умереть, Пит. Ни разу. Но заживает на мне все очень быстро. Кев прав: я резал вены. Мне было очень хреново после встречи с Офелией, я и… Сам не помню, как и зачем. Умереть не хотел. Было страшно. Думал: а вдруг встреча с ней снимет это… проклятье, что ли? Вдруг я опять человек? А вдруг помру? – Он затянулся, выпустил струйку дыма сквозь зубы. – Решался долго.
