От страха заныло в животе. К горлу подступили слезы, мысли заметались, спутались, сердце забилось, словно птичка в петле. Питер часто задышал, нижняя губа задрожала. Он был готов уже расплакаться и рассыпаться в беспомощных извинениях, но вдруг вспомнил о Йонасе.
Йон бы не испугался. Он никому не позволял на себя давить. Он в десять лет прошел через две страны один. И его даже хромой Стив принял в свой дом. Как равного.
Питер выпрямился. Досчитал про себя до десяти и взглянул отцу в красное от гнева лицо.
– Позор, папа, это не мой поступок. – Слова царапали горло, но Питер все же говорил, разгоняя дурноту собственного страха. – Позор – это принуждать мою подругу через боль и угрозы делать то, что делают цирковые животные. И я поступил именно так, как должен был поступить друг: я заступился за нее. Ты хотел видеть меня воспитанным человеком? Воспитанный человек не даст друга в обиду. И ни за что не позволит другим унижать и запугивать слабых.
– Слабых? – Леонард Палмер прищурился, подался вперед, навис над младшим сыном. – Ты называешь слабым врага, недооценивая его! Она военнопленная, не человек, она животное, которое надо дрессировать и каждый день показывать его место! Иначе однажды эта тварь перегрызет тебе глотку! Мало того, она моя собственность. Я вложил в нее деньги и теперь окупаю затраты. И если она вопреки моим стараниям останется дикой, агрессивной и не приносящей дохода, то пусть только даст повод – я пристрелю ее!
Питера пробил ледяной пот, руки затряслись, когда он услышал такое от отца.
– Папа, открой глаза! – закричал он тонким, срывающимся голосом. – Она не вещь! Она просто девчонка! Она умеет улыбаться, грустить, она играет в наши старые игрушки, ей интересны книжки с картинками. Она любит, когда с ней говорят, сама умеет выражать эмоции и простые желания. Какой из нее враг? Ее пленили, увезли из родного, привычного ей мира, посадили в яму с водой, кормят мертвой рыбой, бьют током, таскают за цепь! Папа, ты видел, что с ней делает ультразвуковой свисток? Йонас мне рассказал, что это как крик на самой страшной громкости, от него Офелии больно, она с ума может сойти! Папа, посмотри на нее! Она такая же, как я, как Агата, просто живет в воде и не говорит! Она тоже ребенок! Всего лишь ребенок!
– Глупец! – презрительно кривя губы, бросил отец. – Там, откуда привезли эту тварь, идет война. Там гибнут ребята чуть старше тебя, отстаивая право людей быть хозяевами на их земле. Как я воевал, думая только о том, что чертовы наци могут прийти в мой дом, убить мою жену и трехлетнего сына. Точно так же твари, для которых человеческая жизнь – пустышка, могут добраться до каждого из нас. Почему я должен жалеть одну из них? Достаточно того, что я содержу ее на своей шее!
– Враги, да? – По щеке Питера съехала крупная холодная капля. – Враги? Тогда чего ж ты Йонаса не убьешь? Он же немец, один из тех, с которыми ты на фронте дрался!
Леонард Палмер застыл, глядя в перекошенное от ненависти и страха лицо сына. Он просто не знал, что ответить.
– Ты сам учил меня быть достойным человеком, папа. Мама учила, что надо жить в любви и всегда перед сном просить прощения у тех, кого обидел, чтобы сердце не зарастало злом. Почему вы говорите нам одно, а поступки у вас, взрослых, совершенно иные? – Питер давился слезами, трясся, сдерживая рыдания, но говорил, говорил. – Дети учатся у вас. И невозможно вырасти другом, когда все, что тебе демонстрируют, – вражда, ложь, боль, ненависть, снова ложь и опять ложь! Вы сами растите себе врагов. Сперва из оттудышей, а потом из нас – своих детей. Мы помним ваши слова о том, что миру не нужна война, что его спасет красота. Мы дружим, а вы запираете наших друзей в клетки и демонстрируете их за деньги зевакам. Зачем вы это делаете, папа? Ты мучаешь мою Офелию. Тетка Конни изводит Йона, который для нее – тот же враг, нацистский ублюдок, немецкое отродье… В Кевина ребята постарше кидали камнями, потому что он еврей, им родители сказали, что евреи – дрянь… За что вы так с нами? Что вы хотите из нас сделать?
Отец побелел, схватил Питера за руку так, что стало очень больно, и поволок в коридор. Питер рыдал и упирался, отчаяние заполнило его до краев и теперь текло бессильными слезами. Леонард Палмер втолкнул сына в его комнату и захлопнул дверь. Мальчишка бросился обратно, принялся дергать ручку, но дверь оказалась запертой снаружи.
– Папа, открой! Выпусти меня! Я тебя не-на-ви-и-ижу!
Питер осел на пол у двери и забился в тихой, безутешной истерике. Вот и все. Что-то хрупкое, что казалось прежде незыблемым и крепким, сломалось с чудовищной легкостью. И там, где Питер привык встречать понимание, разверзлась пропасть, в которую он сорвался и падает, падает…
На первом этаже отец о чем-то громко и резко говорил с мамой. Изредка в беседу вклинивался голос Ларри, лаяли бишоны, привлеченные необычным для вечера шумом. Потом отец куда-то позвонил, несколько минут говорил по телефону. А потом все постепенно утихло. Когда совсем стемнело, к двери комнаты Питера подошла Агата. Поскреблась тихонько и, когда поняла, что младший брат сидит и слушает по ту сторону замочной скважины, прошептала:
– Пирожок, завтра утром отец отвезет тебя к тетке в Бристоль. Напиши записку ребятам, я передам Йонасу.
– Выпусти меня, – зашептал Питер умоляюще. – Пожалуйста, открой дверь!
– Ключ у папы, – вздохнула Агата. – А он рвет и мечет.
– Тогда, пожалуйста, позови маму. Я есть хочу. И в туалет…
Агата ушла. Питер долго вслушивался в ее удаляющиеся шаги и все думал, что сказать маме, когда она придет. Но так и не надумал. Все силы ушли на бунт в отцовском кабинете. И слова кончились.
Мама молча сопроводила Питера в туалет, потом на кухню, где поставила перед ним тарелку с чуть теплым мясным пудингом. Села за стол напротив сына, подперев ладонями щеки. Взгляд у нее был пустой, лишь в самой глубине серых с прозеленью глаз таилась невысказанная грусть. Мальчишка ковырнул еду пару раз, и аппетит пропал совсем. Когда чувствуешь себя чужим в своей же семье, вообще пропадают любые желания. Снова подумалось о Йонасе: каково ему день за днем жить под одной крышей с человеком, который никогда не испытывал к нему ни любви, ни привязанности? Сам Питер нечасто ссорился с родными, и чувство отчуждения, возникающее в ссорах, очень пугало его с самого детства. Ему даже снились кошмары, в которых он совершенно один пробирался сквозь толпу людей с нарисованными карандашом одинаковыми лицами: две точки глаз, прямая линия рта.
Глаза мамы были такими точками. А губы кривились, отчаянно сопротивляясь участи застыть равнодушной прямой. Питер подумал: а вдруг они меня разлюбили? Или оно вот-вот случится, прямо сейчас, если ничего не сказать, не вмешаться, не остановить…
– Мама. Я очень тебя люблю.
Он не узнал своего голоса – настолько хрипло и сорвано тот прозвучал. Как будто это не он сказал, а что-то чужое, во что он превратился в глазах родителей. Подменыш, жутких сказок о котором Питер когда-то наслушался от деревенских.
– И я тебя люблю, – таким же чужим голосом ответила мама.
