— Нет! Просто он может прийти в любой момент! Проведать. Да я как раз и жду его прихода! Вы — самый замечательный директор, но никому ваше присутствие здесь не объяснишь.
— Врете.
— С чего вдруг?
— Во-первых, потому что вы постоянно врете. А во-вторых, вы никогда не ждали бы его в таком виде. Даже если бы в обморок падали по пути к шкафу, все равно бы переоделись.
— Нормальный у меня вид, — буркнула я. Хотя по логике он очень верно заметил. Потому и сменила тактику: — Кирилл Алексеевич, мне действительно нужно поспать. И ваше присутствие здесь меня очень смущает. Я имею право хотя бы смущаться от такого вторжения?
— Нет, — отрезал слишком однозначно. И тут же добавил спокойнее: — Нечего стесняться. Вы же не думаете, что я так впечатлен этими слезящимися глазами и запахом пота с двух метров? Если вы хотите отпугнуть любого мужчину, то именно в таком виде перед ним и предстаньте.
Вот прямо сейчас и разонравлюсь? Потому что запахом сношу с ног? Я эту мысль даже до конца в голове прокрутить не успела, как он уже оказался рядом, полностью опровергая свои же слова. Надавил мягко на плечи, укладывая и блуждая по пижаме взглядом. О, нет. Он сорвался сюда, а здесь уже сорвался окончательно. Я почти послушно улеглась и позволила накрыть себя одеялом. Но этого ему было мало — ему теперь всего мало. Он даже не отстранялся, упершись одной рукой в кровать, а второй продолжая меня закутывать.
— Может, все-таки в душ? Сколько сейчас температура? — он почти неосознанно приближался к моему лицу с чуть мутнеющим взглядом, а потом резко отстранялся, словно сам себя одергивал. — Мария, какие антибиотики принимаете? Вам же прописали?
Я не отвечала — эти вопросы и не задавались для того, чтобы на них отвечать. Он просто говорил и говорил, чтобы каким-то образом оправдать свое поведение.
— Заразитесь, — выдала я последний аргумент, но и сама уже плыла от его странных движений — то медленных ко мне, то быстрых от меня.
— Заражусь.
И вдруг он почти навис сверху, рассматривая мои губы. Хотя все еще держался за остатки разума:
— Мария, я… а может, обтереть тело? Станет легче. Если водкой. Сходить за водкой?
Ну да. Погорячилась я с «остатками разума». У него самого взгляд уже стал больным — наверное, в голове он меня уже раздел и обтирал. Водкой, да. Или языком.
— Кирилл Алексеевич, и это снова не домогательства?
— Нет, конечно. Я просто полностью отдаюсь работе. Вы мне не нравитесь, не придумывайте. Я в прошлом месяце Игната так же навещал. И эту… как ее… Ирину Вадимовну. Трижды. Водкой обтирал, да. Показать как?
Снова шутит. Но я, потеряв все силы, просто закрыла глаза. И сразу почувствовала, что он отстранился. Похоже, сон — единственное место, куда я могу сбежать. А через несколько минут и притворяться нужды не осталось, я срывалась в дремоту.
Из глубокого сна меня выдернули прикосновения — губами ко лбу. Проверяет температуру? Я вида не подала, что проснулась и почувствовала. Но он будто и не собирался будить, уж очень осторожно потрогал. Но через несколько секунд новое касание — кончиком носа к виску, застыл надолго, позволяя мне слышать каждый размеренный вдох и выдох, затем скользнул вниз по щеке. И вновь замер, уже не отстраняясь. Казалось, что я ощущаю толчки пульса через толстое одеяло. Только эта почти иллюзорная пульсация и выдавала, что он в сантиметре от моей кожи, но дыхания теперь не слышно. А затем резкий выдох — и его губы касаются моих. Сначала едва уловимым мазком, короткий стон и снова, но уже целуя по-настоящему.
Губы жесткие, язык открывает податливый рот и достигает моего. На фоне температуры мне это касание кажется прохладным. Дыхание сбивается, теперь я уже не могу притворяться спящей. Но этот поцелуй не остановить. Я уже полностью прижата тяжелым телом, а он возбуждается от того, что целует меня. Сильно, с каждой секундой все мощнее. Отрывается и со стоном снова погружается в мой рот. Распахиваю глаза и вижу, что он тоже смотрит. Кир замирает почти на две секунды — смотрит прямо, без капли сожаления о том, что творит. И снова скользит взглядом на губы, держаться уже не может или не хочет, вновь наклоняясь и возвращаясь к бешенной ласке языком. Сильные руки еще сильнее сжимают тело, обездвиженное одеялом.
Я завожусь только от того, что он заражает меня своей голодной похотью. Почти не отвечаю, но у меня и нет возможности. Зато чуть выгибаюсь то ли от нехватки пространства и воздуха, то ли от того, что это отсутствие свободы выбора распаляет не слабее гриппа, а внизу нарастает томление.
— Мария, Маш… — он с говорит с трудом. — Можно?
Я поняла смысл вопроса, только когда его рука занырнула под одеяло, направляясь вниз: вскользь по груди, останавливается внизу живота. Что можно? Прикоснуться ко мне там? Доставить удовольствие? О, он хочет — он сейчас готов быть со мной самым нежным, лишь бы не оттолкнула. Но я буквально силой вырываю себя из тумана:
— Нет! Не трогайте меня!
Этот крик его отрезвил, Кир резко сел и отвернулся. Зажал голову руками, склонившись к коленям. Заговорил не сразу:
— Маш, я кое-что скажу. Знаю, что не имею права, но скажу. Ты мне очень нравишься. Никакие истории про любимого мужчину я слышать не хочу. И не стану. Просто знай, что я теперь буду всегда где-то поблизости. И если вдруг захочешь, то я буду с тобой бесконечно терпеливым.
— А мое мнение, значит, ничего не решает?
— Решает. Только поэтому я сейчас остановился.
Он встал и быстро вышел из квартиры, хлопнув дверью. Я еще долго приходила в себя, трогала припухшие губы и не могла понять, что именно произошло. Итак, сорвался. Итак, признался. И даже готов изображать нежность и покорность, лишь бы я не догадалась, чего он хочет на самом деле. Но таким макаром его надолго не хватит. Уже не хватает — не догадалась бы только та девушка, которая знает его хуже.
Я спешно рванула к телефону и включила. Выдохнула облегченно — пропущенных от Кира за это время не было. Но он может позвонить. А я отвечу, чтобы он не свел меня и меня в одного человека.
Через два часа температура упала до тридцати семи, что сразу очистило голову и запустило дополнительные мысли.
Как же он целует… Меня от одного воспоминания всю перекручивает. Потрясла головой. Да нет же! Он меня почти изнасиловал своим языком! Мне понравилось бы, если бы я на подобное соглашалась. Я болею! Я и так не способна сопротивляться, но меня еще и практически связали, чтобы целовать как и сколько вздумается! На такое я точно согласия не давала. Плохо он целует, плохо! Умеет только свое «бандаж-дисциплина». Вот если бы он сначала спросил моего разрешения и оставил свободными руки, тогда я, вероятно, могла бы признать, что он за первые две минуты стер из моей памяти всех, с кем я целовалась раньше. Но он не спросил! Да, точно, это было поцелуйное изнасилование.
Звонку поздно ночью я даже не удивилась:
