Воцарилось долгое молчание. Затем Одемар откинулся на спинку кресла и, глядя куда-то в сторону, тихо сказал:
– Я согласен увидеться с ним.
– Большое спасибо. На таких людей, как вы, можно положиться.
Нидербергер повернулся к двери и подал знак. Полицейский в форме на мгновение исчез, затем снова появился.
Вскоре в библиотеку вошли двое, они шагали рядом, почти вплотную друг к другу. Граф готов был поклясться, что никогда прежде не видел этих людей, но мгновение спустя он понял свою ошибку: посторонним оказался только один – полицейский в штатском; второй – высокий, широкоплечий, приятного вида молодой парень с умным, настороженным лицом – был старшим сыном Анны Одемар, только без маски.
– Весьма благодарен вам за согласие увидеться со мной, – заговорил он отрывистым деловым тоном; голос этот казался совершенно чужим. – Я могу представить, каких усилий это вам стоит, но полагаю, что вы одобрите мою позицию. Я просто хочу справедливости для своей матери.
Одемар медленно повернулся в кресле и уставился на того, кто два года подряд изображал умственно неполноценного Леона. В его глазах отражались изумление и испуг, словно в комнате материализовалось сказочное чудовище. Граф, рассматривая светловолосого гиганта, с удивлением отметил, что, став самим собой, обманщик утратил половину изысканных манер. Раньше он был куда больше похож на Одемаров. Теперь, отбросив маскировку, парень превратился в типичного завсегдатая казино и ипподромов – циничного, нахального и всезнающего.
Парень перевел взгляд с печального лица Одемара на безучастное Графа – и удостоил последнего слабой улыбкой.
– Как она передала вам сигнал бедствия? – с живым интересом спросил он.
Человек в штатском слегка дернул кистью – тускло блеснула сталь наручников, соединявших мошенника и его конвоира в неделимое целое. Парень коротко взглянул на свое охваченное стальным браслетом запястье и сунул руку в карман.
– Ладно, – сказал он. – Наверняка мне не разрешается даже спросить, где была эта проклятая картинка.
Граф повернул голову направо: остальные повторили его движение.
– Была приклеена под ларцом.
– Что ж, я… я искал ее каждую ночь, всю неделю с прошлого четверга. Она – эта ведьма – пришла и сказала нам… Впрочем, не имеет значения. Теперь-то вы понимаете, как много зависело от этой бумажки. – Он сделал паузу, принял серьезный вид и снова посмотрел на Фридриха Одемара. – Вначале я хочу сказать, – быстро продолжил он, – что вас не должно коробить мое поведение – оно вовсе не фривольно. Моя мать приучила меня смотреть на жизнь, как на игру, и я прекрасно знал, что она собиралась сделать в случае проигрыша. Я был готов к этому и, пожалуй, даже рад, что она ушла. Подумайте сами, единственная причина нашего провала – война. Из-за обстрела мать пострадала на этом проклятом поезде, и ей потребовался уход, а мне пришлось изображать Леона Одемара прямо тут, в вашем доме, иначе я бы предстал перед призывной комиссией… Играть роль другого человека, да еще и недоумка, совсем не сложно – легче, чем вы можете предположить. Я был приучен к этому с юности. Мы объехали все большие институты в Европе – там мать задавала массу вопросов. Затем мы попрактиковались в пансионах и отелях. В итоге я научился имитировать идиота достовернее любого профессионала. Ведь я изображал дружелюбного дурачка со второго завтрака до ужина, а остальное время тратил на развлечения и полноценный отдых.
Граф, тяжело опираясь о камин, поднял глаза от еще более усталой фигуры хозяина и прервал рассказчика:
– Ваш своеобразный образ жизни поставил вас перед досадной необходимостью убить собаку Беаты.
– Мне очень неприятен ваш вопрос. Я жалел пса, но мне пришлось выбирать. Это было еще и опасно.
– Матиас Одемар думал, что это сделал Карсон.
– В голову господина Матиаса Одемара частенько забредали светлые мысли. Так или иначе, я умудрился организовать себе почти такую же приятную жизнь, как мы с матерью вели в Бельгии и во Франции. Мы путешествовали и развлекались, но каждый по-своему, не мешая друг другу. Какой резвой она была! Здесь же ей приходилось трудно. Ведь она постоянно сидела взаперти, но тем активнее поощряла мои прогулки, хотя и беспокоилась обо мне. Она не решалась, конечно, уехать из этого дома, боялась, что я попадусь при проверке умственного развития. Мы не представляли себе, какие научные методы применяются здесь, впрочем, и о психиатрии вообще мы знали лишь понаслышке и, естественно, ни с кем не консультировались… У нас все получалось, правда, Беата и Матиас ненавидели нас, а старина Матиас еще и приглядывался ко мне. А тут эта проклятая книга – Эмма Гаст, словно размахивая петардой, накинулась на нас в четверг: дескать, на странице – на гравюре старого Витчерхиира – остался отпечаток письма с подписью от Клауса Одемара к матери, что доказывает, что я – не Леон. Эта мегера сказала, что Одемары ограблены на половину состояния, а если мать не признается в подлоге, то она выдаст нас. Шум на пустом месте. Какой вред мы нанесли? Одемары не предъявляли претензий и не нуждались в этих деньгах, а дядюшка Клаус – Клаус Одемар – хотел, чтобы я их получил. Я нравился ему. Он собирался усыновить меня. Но эта курица никогда не понимала жизни и не видела дальше собственного носа. Мы не смогли убедить ее. Она все время сидела в своей комнате, и я считал, что она именно там прячет картинку, и надеялся при случае тщательно осмотреть пол. Выходит, я зря терял время, поднимая ковры на лестницах…
Одемар открыл глаза и сказал бесцветным голосом:
– Анна должна была знать, что я не стал бы обращаться в суд.
– Мой дорогой, добрый человек, не в этом дело. Моя мать беспокоилась обо мне… о моем состоянии. Хильда Гаст не понимала, против чего выступила, и обрекла себя на поражение. Правда, после смерти Матиаса она, наконец, сообразила, к чему приведет ее дурацкое нежелание оставить нас в покое, а вот мы вовремя не догадались, почему она так упорна. Да, Матиас… Мне жаль, что так вышло, господин Одемар.
– Дело в том, что я подслушал доверительную беседу старика Матиаса и господина Графа – они договаривались о совместных поисках. Но мы не хотели, чтобы Граф искал гравюру. Он мог натолкнуться на нее совершенно случайно! Я принял решение немедленно избавиться от Матиаса, который становился все опаснее и опаснее. Но моя импульсивность сослужила нам дурную службу. Мертвый старик оказался гораздо опаснее, чем живой. – Взгляд юноши вновь остановился на Графе. – Вы поняли, почему, не так ли?
Граф кивнул, и рассказчик заговорил вновь – тише и печальней, словно испытывал некоторое смущение:
– Я сотворил ужасную глупость. Хильду и Утзингеров могли позвать на похороны Матиаса, а Эмма Гаст, узнав о том, что они выехали из Витчерхиира, тут же кинулась бы к вам и поведала всю историю. Вы знаете о ловушке. Я устроил ее в ту самую ночь четверга. Не представляете себе, какое это было адски холодное путешествие! Нам понадобилась эта штука, чтобы Хильда Гаст вела себя тихо, и еще… как свидетельство против нее, если придется-таки разыграть комедию, которую вы видели нынче днем. Вы что-то знаете, Граф? Кажется, мы все-таки убедили эту курицу, что Хильду в Витчерхиире подстерегает беда. Может, Эмма Гаст и сомневалась, но после того, как я описал ей ловушку, она не сводила глаз с телефона и больше не грозилась выложить все Одемару. Правда, она все-таки обвела нас вокруг пальца. Может, расскажете, как ей удалось передать вам сообщение.
