После чего я, не глядя, развернулась и вышла из палаты.
Не знаю, что происходило и как это можно описать, но дальнейшие события просто напросто не сохранились в моей памяти. Только мимолетные мгновения…
Вот Виола кричит мне в след:
– Эй! Ты куда? Что за?..
Вот я уже в палате и лежу на своей постели, бездумно глядя в пустоту белой стены.
Вот доктор разрешает мне вернуться домой.
Вот Таня с Фаиной везут меня обратно в квартиру.
Вот моя старая, уже такая неродная постель вновь приняла меня в свои объятия.
Ночь… Утро… Ночь… Утро…
Ничего нового. Никого старого. Все монотонно. Не важно. Не интересно. Пусто.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я впервые услышала внутренний голос, кричащий мне: "Черт побери! Кто-то звонит в дверь!".
Наверное, это был роковой знак, шутка судьбы или предначертанный жизнью момент, так как я внезапно встала и на трясущихся от долгого лежания ногах поплелась к двери, словно это было чем-то отчаянно необходимым в данный момент. Перед глазами все темнело, и передвигаться приходилось по стеночке, но я шла, не вдумываясь в свои действия основательно.
В дверь звонили, стучали и что-то кричали. Странно, что им удалось до меня докричаться, ведь несколько дней или недель я находилась в глубокой прострации. И тем не менее ни слова я разобрать не могла.
Открыв дверь без малейших колебаний и тупых вопросов вроде: "Кто там?", я уже хотела было вернуться к себе, как замерла на пороге, проскрипев сухим горлом:
– Неожиданно…
–Чертовски хреново выглядишь! – немного спустив черные очки-бабочки, негодующе процедила каждое слово Виола, обводя меня презрительным взглядом с ног до головы и, слегка отодвинув мое пошатывающееся тело к дверце шкафа, беспардонно прошла внутрь, с некой иронией разглядывая простенький длинный коридор: – Смотрела "Ходячие мертвецы"? Дорисовать бы тебе кровь и вставить линзы с прозрачными зрачками – можно смело пускать пугать людей… Куда смотрели твои подруги все это время?
Как бы сильно я не пыталась сосредоточиться и поразмыслить над ситуацией более основательно, потуги на пребывание в вертикальном положении опустошили, небольшой резервный запас сил оказался исчерпан. Единственное, удалось подметить, что тонкое красное платье в мелкий черный горошек с расширенной плиссированной юбкой и корсетообразным ремнем превращало уже взрослую женщину в молодую девушку, а идеально уложенные в аккуратные локоны рыжие волосы добавляли ей шарма и женской привлекательности.
–Когда ты в последний раз ела? – с холодностью доктора внезапно спросила у меня она и тут же потрясла бумажным пакетиком перед лицом: – Хорошо, что я купила слоеные пирожные в кондитерской по пути, так что мы попьем с тобой чай.
Самоуверенному и подавляющему голосу женщина научилась у пасынка хорошо, только вот ее женскую сентиментальность было сложно скрыть слоем косметики и очками. Зеленые глаза все равно выдавали взволнованность, будто она собиралась сказать мне что-то важное и жизненно необходимое. Когда я вдруг поняла это, то мой интерес загорелся с новой силой. Я уже более бодро проводила Виолу в кухню, совмещенную с залом.
Женщина не стала снимать свою обувь и самоуверенно прошла по мягкому белому ковру в пыльных туфлях. Будь я в лучшем состоянии, то убила сначала ее, а потом и сама застрелилась до того, как последствия "прогулки" увидит хозяйка персидского ковра, Таня, и доведет нас до кровавых слез.
– Что ты хотела? – указав ей на барный стул, я тяжело оперлась о деревянный косяк и зажмурилась от внезапного приступа сильнейшей мигрени. Лоб так сильно болел, что сводило щеки и ощутимо отдавало в зубы, но, почувствовав, что Виола говорить не собирается, распахнула глаза и более уверенно, как мне казалось, процедила: – Зачем ты пришла? Если Роберт не осведомил тебя, я уже не имею к вам никакого отношения.
Произнеся имя мужчины вслух, я будто с новой силой всколыхнула рану, которая не успела даже немного подсохнуть. Тяжелые слова Шаворского вновь упали на плечи неподъемным камнем, и меня повело. Дабы не показаться неуравновешенной неженкой, я просто аккуратно скользнула на диван и оперлась на него всем телом. Руки и ноги расслабились, когда я раскинулась на мягких боковых подушках, отдыхая от непосильной ноши, и тут же заныли с новой силой, как при сильной простуде.
– Я не буду говорить с тобой, пока ты не поешь! – ультимативно сказала она и, не дожидаясь позволения, спрыгнула с высокого стула, сняла прозрачную чашку с общей подставки, налив туда воды из позолоченного графина на столике. Мучное и питье были поданы мне прямо под нос со словами: – Поверь, тебе этот разговор нужен больше, чем мне, и я не собираюсь метать бисер перед свиньями, так что ешь, а то я боюсь, что ты в любой момент можешь упасть в обморок и меня не дослушать.
– Я буду есть, а ты говорить… – хрипло прошептала я и, откашлявшись, выхватила чашку из ее рук, тут же осушив ее до дна. Виола поднялась и пошла за новой порцией, пока я нехотя отщипнула первый кусочек мягкой, непонятной по консистенции булочки, пахнувшей яблоком в корице и лимоне. Меня тут же затошнило, и я скривилась, как пятилетний ребенок перед щавелевым супом: – Я жду.
– Ждет она… Все время что-то ждете, как дети… – пробухтела себе под нос Виола и, только вернувшись обратно ко мне и вручив чашку в свободную руку, коротко проинформировала: – Состояние Роберта намного лучше, чем кто-либо мог предположить. По его инициативе остаток лечения переносят в Нью-Йорк, и сегодня он будет переправлен туда частным рейсом. Я хочу, чтобы ты полетела с ним, и это не обсуждается.
На протяжении ее короткого и очень четкого изречения мои эмоции прыгали, как на американских горках: от полного оцепенения и жалости к себе до абсолютного непонимания ее мотивов и желаний.
– С чего вдруг? Меня уже освободили от его внимания… – откладывая ненавистный пакет с булкой, я снова жадно припала к воде, в этот раз просто стараясь скрыть таким образом, как сильно ее слова взволновали меня.
Виола неожиданно вскочила с места и принялась расхаживать из угла в угол довольно-таки просторной комнаты, растерянно потирая ладони и неуютно переминаясь с ноги на ногу, прежде чем выдать отчаянную тираду с нотками полного сумасшествия:
– Он придурок, а ты наивная дурочка! Я клянусь тебе, что Роберт выгнал тебя из лучших побуждений… Блядь, ну сколько раз ты говорила ему, что ненавидишь? Сколько раз просила тебя отпустить? Пожалеть? Он просто выполнил твое желание! – затем она резко замерла и смерила меня пронзительным, до дрожи в коленках взглядом: – К тому же он не потерпит твоего пребывания с ним из жалости. Разве не из этих побуждений ты вдруг решила остаться? Я знаю Шаворских не понаслышке, кровь у них одна – горячая, как раскаленный метал, но душа все равно ранимая, хоть они бы не признали этого и под дулом пистолета, – она сказала это как-то гордо, будто это было явное достоинство, к которому она каким-то боком все же прикоснулась, а затем женщина слегка отряхнулась и строго сказала, продолжая вновь свои нелепые движения по комнате: – Все это философия! Вот что я хочу тебе сказать… Ты просила меня стать Роберту матерью, и я… пытаюсь. Хоть он и упертый осел, настаивающий, что "ее жизнь без меня будет намного счастливее", я прошу за него… Выбери жизнь с ним! Я согласна, Роберт бывает неоправданно жесток, порой слишком холоден и эгоистичен. Но что я могу сказать, вновь не понаслышке: если Шаворский влюблен, он зависим от пассии, как от наркотика. Любовь такого мужчины ценна, как "Турмалин Параибы". Он будет лелеять тебя, охранять, защищать.
