Бывало и в моё время к нему прибегало начальство с прииска, когда не в меру сокращалась добыча дьявольского металла. Учитель приходил на прииск, денёчек-другой изучал местность, а затем говорил, где надо сконцентрировать усилия старателей. И никогда не ошибался. Как только начинали мыть золотишко в указанном им направлении, добыча сразу же резко возрастала.
– А что же случилось с твоим учителем дальше? – спросил я, снедаемый жгучим любопытством.
– Через несколько лет грянула война, – неспешно продолжал свое повествование Степан. – Немцы докатились до Москвы. Ситуация стала критической. Завадский засыпал столицу заявлениями, что просит позволить ему кровью искупить свою вину перед Родиной на фронте. То ли потому, что проходил он по уголовной статье, то ли высокопоставленный родственник помог, но Аристарха в числе других уголовников зачислили в штрафной батальон и бросили в самое пекло войны. В третьем бою он получил тяжелейшее ранение в голову, однако снова выжил к глубочайшему удивлению военных врачей. Потому-то он и носил всё время тюбетейку, чтоб скрыть ужасающий шрам, обезобразивший его голову.
Так как считалось, что Завадский кровью смыл свою вину перед Родиной, то по выздоровлении его зачислили в строевую часть, и он прошёл дорогами войны от Курска до Балатона. А закончил войну на Дальнем Востоке, громя с соратниками японскую Квантумскую армию. Искал смерти в бою, однако она его почему-то сторонилась.
Как-то директор школы, убывая в очередную «командировку», послал меня домой к Аристарху с запиской о подмене. Пока учитель умывался, я потихоньку заглянул в шкаф и увидел мундир, покрытый как чешуёй орденами и медалями. Кольчуга былинного богатыря и то была значительно легче. Но Завадский никогда не надевал этот мундир, даже в почитаемый им День Победы. Директор говорил, что Аристарху Поликратовичу хотели даже дать звание Героя Советского Союза. И только из-за «пятен» в его яркой биографии чиновники так и не решились сделать это.
– И чем же занимался герой после Победы? – не давая передохнуть рассказчику, спросил я.
– К тому времени его покровитель перебрался в Москву, где уже служил при правительстве СССР и к тому же в немалых чинах, – продолжил Степан своё повествование. – После демобилизации Аристарх поступил в университет им. Ломоносова и, наконец-то, получил высшее образование.
Его же жена Оэлун после того, как мужа посадили за кражу, окончила университет и уехала с дочерью в Улан-Удэ, где преподавала уже в местном университете. С Завадским она развелась и вышла замуж за республиканского партийного функционера. Очевидно, она действительно была очень одарённой и талантливой женщиной! – с сарказмом заметил Степан.
– Оэлун написала фундаментальную научную работу по ботанике «Классификация мхов и лишайников Бурятии», стала доктором наук, а затем и профессором. А главное, открыла новый, не известный науке вид мха, который оказался настоящей панацеей, – Степан тревожно покосился на меня, но, так как я промолчал, облегченно продолжил: – Панацеей от кровавого геморроя – этого бича всех величайших учёных, гениев и мыслителей прогрессивного человечества. Говорят, Оэлун хотели даже дать Нобелевскую премию. Но был как раз разгар Холодной войны, и происки американских агентов помешали ей получить заслуженную награду. А Аристарх, безропотно давший развод практичной Оэлун, всегда поддерживал с ней дружеские и тёплые отношения.
Степан сладко зевнул и нехотя продолжил:
– Завадский же поступил в аспирантуру и начал писать диссертацию. Но так как он был последователем Вернадского и считал, что за генетикой и кибернетикой великое будущее, то за него снова взялись неугомонные подручные Берии. Почитатель «продажной девки буржуазной науки» (так тогда называли генетику) был снова арестован и предан «строгому и справедливому» народному суду. Учителю ещё крупно повезло, что он не попал под «вышку», а был осуждён на очередной срок и в третий раз отправлен на родной золотоносный рудник. Когда же после смерти Сталина и расстрела Берии Завадского рыбы… реабилитировали, то он предпочёл остаться на Колыме.
У Оэлун была своя семья, все родственники Аристарха к тому времени умерли, так что ехать ему было фактически некуда. Да и, по его же словам, привык он к красотам Колымских просторов и суровой природе северного края. И пошёл Аристарх Поликратович учительствовать в нашу поселковую школу при прииске. Он был крепкий старик, любил детишек и свою благородную работу. И мы отвечали ему взаимностью, конечно, насколько были на это способны. Вот такую трудную и суровую жизнь прожил мой любимый учитель, хоть я, наверное, был далеко не лучшим его учеником. Что не говори, а пути Господни воистину неисповедимы! – тяжело вздохнул Степан.
Мы лениво брели по пустынной слабоосвещенной улице, безнадёжно опоздав на последний автобус и не зная, что нас ждет впереди. Шли и думали о превратностях Судьбы, бросающей нас от тепла материнского сердца, от родимого очага и крова в туманную и неизведанную даль в поисках счастья и благополучия. И как много в нашей нелёгкой доле зависит от капризной удачи и от Его Величества Случая. Но как бы тебя ни швырял суровый ураган смутного времени, как бы ни изматывала жизнь, главное – не растерять нравственной чистоты, порядочности и человеческого достоинства.
Неожиданно свежий, порывистый ветер зародился где-то в глубине узкого каньона старинной улочки, унося с собой косматые клубы тумана, а с ними и наши тревожные, горькие мысли. Ветер надежды, ветер перемен!
Прочь мрачные думы, тоску и унынье! Жизнь прекрасна! Жизнь продолжается! И мы пока ещё не сыграли свою последнюю роль на этой грандиозной мизансцене Истинного Бытия!
14. Шатун
В узком провале средневековой улочки единовластно правил серый, призрачный Полумрак. А у его иллюзорного трона безмолвно стояла на страже тревожная и обманчивая Тишина. Лишь редкие уличные фонари тускло освещали отдельные островки мокрого, неровного тротуара. Казалось, вот-вот из-за угла переулка появятся мрачные, угрюмые личности в длинных плащах, в черных масках и в старомодных широкополых шляпах. Грозя острыми шпагами и кривыми кинжалами, они хриплыми голосами потребуют у запоздалых прохожих тяжёлые кошельки в обмен на их жалкую и никчемную жизнь. Но ни шорох плащей, ни крадущиеся шаги жестоких грабителей не тревожили безмятежный покой старого тихого квартала. Похоже, их лихие, авантюрные времена навеки канули в бездонную Лету забвения. Актёры и публика былых веков безвозвратно сгинули в утробе алчного, ненасытного и всё поглощающего Небытия. Осталась лишь только древняя сцена и ветхие декорации уже давно прошедших эпох и столетий.
Всепроникающая влага, казалось, насквозь пропитала нашу одежду. А поднявшийся свежий ветерок только усиливал ощущение холода, «голубящего» наши озябшие и продрогшие тела. Спешить нам было решительно некуда. Но мы настойчиво шли вперёд, чтоб животворное движение не позволило окончательно закоченеть нашим одеревеневшим мышцам и суставам.
Изредка, то справа, то слева, возникали щедро освещённые окна мелких лавок и магазинчиков. Гирлянды бегущих разноцветных огней, выложенные затейливыми арабесками, приветливо мигали нам из-за чисто вымытых стёкол опрятных витрин. Рождественские символы и украшения многозначительно напоминали о веской причине столь красочной праздничной иллюминации. Но входные двери коммерческих заведений были уже наглухо заперты и поставлены на надежную современную сигнализацию. И продавцы, и покупатели давным-давно разъехались, чтоб у домашнего очага, в кругу семьи, встретить долгожданное празднество – Рождество Христово.
