– Выходит, девчонка не её дочь…
Не то, чтобы Долматов не хотел иметь ребёнка, просто понимание того, что этот ребёнок мог вырасти без его участия, калёным железом выжигало его внутренности.
– Если только она не врёт, – вновь завёл спор с сам с собой Прохор.
– А зачем ей врать?
– Ну, чтобы позор от себя отвести.
– Какого позора ей бояться? После того-то дня, как отец её из дома выгнал? Куда уж больше? Да и сам помнишь, как девчонку в лесу нашли… Никто ж найдёныша не признал… Иначе сразу бы сказали: Пелагеена дочка, – наконец пришла в голову боярина разумная мысль.
– А может, Пелагея специально в княжеский дом ребёнка подкинула? Как кукушка? А потом, как девка подросла, обратно забрала?
– Точно Евсей говорил: совсем ты умом тронулся, Прохор, – поругал он себя за бредовые предположения. – Не о том думаешь! Лучше вспомни, что Пелагея о Фроле говорила.
– Она скажет!
– Эх, Прохор, Прохор, – с укором вздохнул голос внутри, взглянув печальными глазами Пелагеи.
И тут за спиной раздался несмелый кашель. От неожиданности боярин даже вздрогнул и, развернувшись, замер: на пороге стоял Друцкий.
– Добрый вечер, Прохор Алексеевич. Ты прости, что без приглашения, да на ночь глядя, – льстиво запел Фрол. – Но уж больно меня тревожит, не сбежит ли пленница твоя. Вот и зашёл проведать да убедиться.
Пытаясь поймать бегающий взгляд позднего гостя, Долматов нахмурился. «Действительно, почему я никогда не сомневался в правдивости его слов?» – неожиданно подумал он.
– Не тревожься. Куда она денется? Стены у меня крепкие, – хмыкнул Прохор. – Да, ты вовремя, – постарался он улыбнуться и признался: – Что-то на душе тяжко. Садись, выпей со мной, – предложил хозяин, показывая на табурет.
Холоп как раз поставил перед господином чарочку и кувшин с горячительным. Гость расплылся в довольной улыбке – Фролка любил приложиться к хмельному зелью. Долматов сделал знак, и в тот же миг слуга принёс и второй кубок.
Охотно прихлёбывая вино, бояре вели незатейливую беседу. Обсудили последние новости, поговорили о политике и кознях соседей и взялись ворошить былое. Только хозяин на вино особо не налегал, а больше подливал гостю.
– Эх, молодость, молодость… – пьяно хихикнул Друцкий.
Заметив, что Фрол совсем захмелел, Прохор вспомнил, как он сватался к Пелагее.
– Вот ежели бы ты мне тогда глаза не открыл, так и женился бы я на ведьме этой, – кивнул Долматов в сторону второго этажа, вновь подливая гостю вина. – Как ты узнал, что с другим Пелагея путается?
– Так то конюх мой был, – растянулся в улыбке Фрол, с удовольствием приложившись к кубку.
– Твой конюх? – изумился хозяин. – А что ж сразу не сказал?
– А зачем? – взглянул осоловелыми глазами Друцкий, и Прохор вдруг задумался:
– Слушай, а ты ведь тоже к Пелагее свататься собирался?
– Было дело, – соглашаясь, икнул гость.
– И как же? Знал, что она с твоим конюхом снюхалась, а сам сватов засылал?
– С кем снюхалась? – уже ничего не соображал Фрол.
– С конюхом, – напомнил Долматов.
Старательно протирая глаза, Фрол тупо уставился на собеседника.
– Так с тобой она путалась… Видел я вас как-то. Пришёл под окошко, а вы как раз прощались. Нацеловаться не могли, – скривился он.
– Ну, а конюх? – не отставал Прохор.
– А что конюх? – не в силах справиться с закрывающимися глазами, промямлил Фрол. – А в конюха Парашака была по уши влюблена. Чернавка купеческая, – уже засыпая, выдохнул он.
– И что? – пытаясь растолкать пьянчугу, допытывался Долматов.
Фрол недовольно заворчал:
– Что, что… Парашка окошко и открыла. Я обещал поженить их, – прошамкал Друцкий и захрапел.
Услышав неожиданное признание, Прохор ошеломлённо замер. До боли сжав кулаки, он пожирал глазами уснувшего негодяя: как же Долматову хотелось его придушить! Но заскрежетав зубами, он лишь шумно выдохнул и, презрительно хмыкнув, вышел вон.
– Отнесите это дерьмо в сени! Пусть там отоспится, – кивнул господин в сторону пьяницы, и челядь бросилась выполнять.
Прохор вроде пошагал к своей опочивальне, но неожиданно для себя вдруг вновь оказался у горницы Пелагеи. Женщина уже укладывалась спать, когда Долматов распахнул дверь. Испуганно взглянув на нежданного гостя, она взялась нервно заплетать косу:
– Не поздновато пожаловал? – смущённо потупилась Пелагея.
Некоторое время Прохор молча смотрел на неё и, набрав побольше воздуха, наконец проговорил:
– Да, очень поздно, – согласился он. – Раньше надо было разобраться во всём, а не распалять в душе обиду.
– Ты о чём? – удивлённо взглянула знахарка.
– О нас с тобой, – виновато наклонил голову боярин. – Напоил я нынче Фрола… и признался он во всём, – тяжело выдохнул Прохор и опустился на лавку у входа. Женщина отвела глаза и, горестно закусив губу, молчала. – Ну, скажи хоть слово! – нарушая тишину, взмолился Прохор. – Скажи, что я глупец!
– Я тебе это не раз говорила, – печально проронила Пелагея.
Неожиданно вскочив с места, боярин упал перед ней на колени:
– Прости меня! Прости! Сам всё испортил! Верить тебе не хотел! И всё из-за гордыни своей безмерной! Господи, что же я со своей жизнью сотворил? – тряхнул головой Долматов и, обхватив стан женщины, уткнулся лицом в её подол. – Не знаю, сможешь ли ты простить меня? – в отчаянье прошептал Прохор.
Смахнув набежавшую слезу, Пелагея погладила мужчину по густым волосам.
– Всё-таки дурной ты… – сквозь слёзы улыбнулась она. Прохор поднял голову и взглянул в наполненные нежностью глаза. – Я же всё это время любила тебя. Так и не смогла забыть, – призналась знахарка.
До конца не веря, что он слышит заветные слова, Доматов выдохнул:
– Пелагеюшка! Любимая! – и в следующую секунду их губы сомкнулись.
Вся накопленная за долгое время любовь, тоска, нежность и страсть в одночасье хлынули наружу, до краёв заполняя рассудок обоих. Закружившись в шальном вихре, они, не помня себя, с жадностью целовались, в упоении наслаждаясь терпким вкусом горячих губ. Пылкое чувство, заглушая собой все прошлые обиды, заставляло сердца восторженно вздрагивать, и они, не в силах оторваться друг от друга, отдались безудержному порыву.
Насколько сладкими казались поцелуи, насколько жарко руки дарили ласки, насколько томительно пело тело – знали лишь они вдвоём. Долгожданное счастье, обрушившись на них проливным дождём, громыхало в ушах раскатами страстных признаний, а ослепительная вспышка блаженства пронзила сознание пониманием: на свете нет ничего дороже человеческой любви, нет ничего прекраснее близости с любимым и нет ничего важнее взаимного доверия.
