Шли дни и месяцы. Наконец земля зазеленела, оживились леса, птицы запели в листве лавров. Ветер, насыщенный крепким запахом цветущего боярышника, носился по улицам, как молодой жеребец, относя прочь очажный дым и запах помоев.
Муж вновь ушел в море, и дни текли в ожидании, но теперь Гипсикратия даже начала находить в этом ожидании известный вкус. «По крайней мере, мне не грозит, что я надоем ему», – думала она, засыпая одинокими ночами. И верно, всякий раз, вернувшись из плавания, Теокл старался изо всех сил наверстать упущенное время.
Так или иначе, жизнь ее ничем не отличалась от жизни большинства ей подобных – жен видных граждан Синопы. Одинокие ночи в ожидании мужа, жаркие ночи после его возвращения, прогулки по площадям и рынкам, развлечения, новые платья, пирушки с такими же, как она…
Как-то раз в отсутствие Теокла она даже сама сходила в театр, когда там давали не пьесу древнего сочинителя вроде автора «Лисистраты» (его имя она так и не удержала в памяти), а какого-то синопейца. Был ясный, яркий день ранней весны.
Комедия оказалась набором потешных сценок про жрецов-обманщиков, ловких сводников и глупых богачей, которых обманывают собственные рабы.
Зрители покатывались со смеху, и она тоже начала хохотать, глядя на дурака наследника, который вознамерился узнать о завещании через предсказателей:
– Ну так о чем, по-твоему, я думаю?
Скажи мне, старец, сединой увенчанный!
– Изволь, скажу – за плату невеликую.
Всего-то малость – сотня драхм, не более.
– Да ты в уме ль, старик, иль выжил из него?
Сто драхм ведь на агоре не валяются.
Что мне за польза от твоих словес?
И так я знаю все, о чем я думаю!
Но наследник оказался не один – и вот уже закипела драка между ним и его соперниками. На просцениум медленно вышел руководитель хора и с важностью произнес:
– Мне кажется, я слышу из покоев крик,
Не схожий с криком тех, кто скачет в радости.
Пусть не винят меня в поспешномыслии,
Но я скажу: кому-то там невесело.
Ответом ему был хохот театральных рядов: хорег явно запоздал с этим утверждением, в «поспешномыслии» его упрекнуть было невозможно. Актеры давно уже прыгали по сцене и, изображая схватку, лупцевали друг друга по чем попало:
– Ах! Он хватил меня столом по черепу:
Никак меня убить он хочет до смерти.
– О! Бьет меня он, словно конь копытами,
Язвя меня не в шутку, а доподлинно.
– О! О! Ударов счет доводит он до трех,
Хотя его об этом вовсе не просил ведь я.
– Коль это так – твое здоровье бедственно, – глубокомысленно прогудел хор дюжиной слитных голосов, – зато непогрешима арифметика.
Гипсикратия, глядя на продолжающуюся драку, только головой покачала. Ей пришлось напомнить себе, что в бою греки отнюдь не смешны и, может быть, эти же актеры, начнись война, встанут в несокрушимый строй фаланги, против которой бессильны все ухищрения степной конницы.
Наверно, она до сих пор просто чего-то не понимает в жизни эллинского полиса. Чего-то очень важного…
Гипсикратия пропустила момент, как театральное действо закончилось и на сцену под аплодисменты зрителей вышел сочинитель. Упитанный, даже рыхловатый горожанин лет тридцати, он походил не на почтенного мудреца, каким она смутно представляла себе служителя муз, а на трактирщика средней руки.
– Не смотри на него так. Он не воин, не философ, а трактирщик, – прошептала Никс, сидящая рядом.
– Что?
– Содержатель харчевни, – объяснила подруга, – на досуге пробавляется сочинительством.
– А… А по моему взгляду так ясно, что я о нем подумала, да?
– Смотря кому, – улыбнулась Никс. – Слушай, давай завтра тоже встретимся, если у тебя нет других дел.
– Хотела бы я иметь какие-нибудь дела… – горько вздохнула Гипсикратия. – Давай, конечно. Ты меня в гости приглашаешь или мне тебя пригласить?
– Не в гости, – снова улыбнулась подруга, – а в городскую пинакотеку. Приходи, конечно, ко мне: пойдем туда вместе, чтоб порознь не скучать. Заодно и поговорим…
Что такое пинакотека, Гипсикратия не знала. Пришлось по дороге домой спросить у Клеоны.
– Это, госпожа… как бы это сказать… – растерялась рабыня. – Это такое место, где собраны картины, вазы с росписью, статуи разные…
– На продажу, что ли?
– Нет… Просто чтоб люди смотрели.
(Чувствовалось, что в этот момент рабыня ощущает себя эллинкой, а свою госпожу – скифянкой.)
– Не слышала, – пожала плечами Гипсикратия. И тут же важно добавила: – У нас в Ольвии такого не было.
«У нас в Ольвии». Вряд ли ей удалось обмануть Клеону. Да и в Ольвии эта… пинакотека вполне могла быть, и, возможно, Гипсикратия просто не слышала о ней, все-таки у ольвиополитов четыре тысячи только взрослых мужей, значит, всего под двадцать тысяч душ, и улиц тоже немало, и зданий, в которых можно выставить вазы со статуями…
Дом Медета стоял недалеко от городской стены, между Южной гаванью и рынком. Крытое желтой черепицей небольшое здание пряталось в тени платанов и густых смоковниц.
Гипсикратия пришла раньше назначенного времени. Среди дневной жары все было погружено в безмолвие. У двери висел такой же медный молоток, как в их собственном доме, но нарушать тишину сейчас показалось кощунством. Она толкнула дверь и вошла.
На золотистом песке дворика играл мальчик лет шести в одном холщовом фартучке. Ребенок с удивлением посмотрел на незнакомку, а затем вскочил и бросился бежать домой, испуганно крича:
– Мама! Мама!
На крик из дома вышла Никс, одетая неожиданно просто, как крестьянка: широкополая шляпа, плетенная из соломы, короткий хитон до колен, босые ноги… Улыбкой успокоив ребенка, она взяла скифянку за руку и провела к затянутой вьющимся виноградом беседке.
– Сядем здесь, – предложила она и, обращаясь к мальчику, добавила: – Медет, поторопи Гозану, она сейчас на кухне.
– Его зовут, как и твоего мужа? – зачем-то уточнила Гипсикратия. И с удивлением продолжила: – Такой большой… Сколько лет твоему мальчику?
– Да, – с гордостью сказала Никс. – Медет, сын Медета. Ему шесть, а мне двадцать два…
«У меня тоже мог быть такой же, – вдруг подумала Гипсикратия. – Если бы… если бы судьба повернулась по-другому…»
– Ты подумала о том, что хорошо бы, чтобы и у тебя был такой же?
– Как ты хорошо угадала мою мысль… – качнула головой скифянка. – Даже лучше, чем вчера в театре.
– Я ведь тоже женщина, – ответила Никс, устремляя на Гипсикратию блестевшие радостью глаза. И тут же погрустнела, едва появилась служанка, несущая блюдо. – Извини, мне тебя сейчас нечем угостить: только вино и лепешки с оливками. Мясо закончилось три дня назад. На прошлой неделе муж принес в жертву Аполлону козу, а мы едим мясо все больше после жертвоприношений.
