В других полисах историю с похищением пояса Ипполиты рассказывали иначе, но синопцы за свою версию готовы были горло перегрызть. Так что даже когда философы, которые и царей – не то что богов! – не боялись, вычитали в древних свитках, будто начало Синопе положил восемь столетий назад вовсе не Автолик, а некий милетец Аброн, толп, приходящих к оракулу Автолика, не стало меньше. И уж тем паче не стало меньше тех, кто собирался на скачки в его честь. Или в честь его доблестной супруги…
Не то чтобы Гипсикратия так уж почитала Одинокого Волка: к нему у нее, доведись им встретиться, нашлось бы много вопросов. Но лошадей и скачки она любила всей страстью скифской души.
Гипподром был увешан гирляндами из цветов и дубовых веток, ярко раскрашенные гривы коней пламенели красным и оранжевым, столь же ярки были пурпурные и синие пояса вокруг бедер всадников – а другой одежды они на себе не имели. И когда атлеты с трудом сдерживали горячившихся коней, у стороннего человека могла возникнуть мысль о кентаврах, отправляющихся на битву.
Народ на скачках собирался всякий – и именитые горожане в виссоне, и поденщики в некрашеном холсте: на трибуны вход открыт всем. А вот с крыши кафизмы, здания, замыкавшего гипподром, могли насладиться зрелищем игр лишь высшие сановники: в прежнее время там, бывало, появлялся и сам базилевс Митридат, но в последние годы владыка слишком был занят. Воевал или к войне готовился, а другие дела, как говорили, он теперь достойными не признавал.
– Тифон, Мосх, Гермес, Прокл, Парфен, Леопард!..
Это поклонники скачек, как обычно, выкрикивали клички коней и имена-прозвища всадников – не вдруг отличишь. А потом прозвучал сигнал труб, копыта ударили о землю, и крики понеслись к весеннему небу.
В воздух взлетели венки. Почтенные старцы хлопали себя по ляжкам и размахивали шляпами, а матери семейств восхищенно визжали. Гипсикратия на выходящих из себя женщин посматривала с усмешкой, но приветствия великолепным скакунам выкрикивала искренне: ими нельзя было не восхититься. В отличие от тех, кто сидел на них верхом.
– Правильно думаешь, госпожа! – вдруг одобрительно произнесла Геро – старая рабыня была наблюдательна. – Ни один из них и близко не держится на коне так, как умеет твой благородный муж.
– Не сомневаюсь…
Гипсикратия, впрочем, и не думала сравнивать своего супруга с этими людьми. Любой из них, может, и недурно держался на коне во время гипподромных состязаний, но в конной схватке уступил бы даже среднему дружиннику самого мелкого ксая.
А еще она подумала, что скакать в одном лишь ярком опоясании совсем не дело: можно отбить невзначай мужское достояние… В прошлое время, говорят, оттого и появились эорпаты: степные лошадки тогда были совсем мелкие, плохой породы, и им было трудно скакать с мужчиной на спине. Да еще и седел в ту пору степняки не знали: ездили, просто покрыв конские спины войлоком или шкурой. Того и гляди, воин евнухом станет… Гипсикратия хихикнула, вспомнив вдруг сон-бред тех дней, когда лежала раненая. Где же это люди до сих пор так и не додумались до правильной сбруи? Или то было не «где», а «когда»?
…Скачки давно уже закончились, победителя увенчали золотым венком, а знатоки еще долго обсуждали выступления всадников и стати коней, вспоминали, как в таком-то году такой-то Конон или Гиппий обставил самого парфянского царевича, что нынешние недостойны завязывать тем наездникам ремни сандалий.
– Не надо недооценивать гаргарских лошадей! – слышалось со стороны компании, судя по одежде, торговцев средней руки. – История этой породы уходит в века Ахеменидов…
– Нет зрелища более достойного и благородного, чем бег коней, – вещал лысый пожилой горожанин, обращаясь непонятно к кому, может быть, к сопровождающему его юному слуге, но скорее к себе самому. – Римляне, теша свои низменные чувства, льют на арене кровь гладиаторов – нужно ли иное доказательство, что они ниже эллинов?
– На позапрошлых скачках Армиссий задумал крупно сыграть и выставил трех лошадей, принадлежавших Формиону. Они были перекрашены… – рассказывал немолодой моряк. – Его прислужники ставили на них пятьдесят-сто против одного и даже больше и играли втихую, в разных местах, но по уговору в одно и то же время, чтобы не сбить ставки… Однако ритор Плотин угадал по статям их породу и…
Женщины тем временем осаждали всадников, вышедших к почитателям.
В толпе Гипсикратия потеряла Геро и с досадой подумала, что придется возвращаться одной. Усмехнулась, поймав себя на том, что наконец-то держится как настоящая эллинка. И вдруг обнаружила, что стоит у ворот конюшен.
Усмехнулась снова: нет, все-таки скифянка она! Конечно, верхом ей больше не скакать, но вспомнить прошлое и полюбоваться на благородных животных вблизи… Отчего бы нет?
– Почтенный, – бросила она дюжему привратнику, опуская в его ладонь серебряную чешуйку диобола, – не пустишь меня посмотреть на лошадей?
– Госпожа, – детина не спешил сжимать грязную лапищу, похоже, рассчитывая на еще одну монету, – уверена ли ты, что не испугаешься? Наши кони нравные…
(«Видел бы ты настоящих степных коней, глупец!»)
– Я не буду входить в денники, просто полюбуюсь.
И второй диобол действительно оказался в его грубой ладони.
Трудно сказать, решил ли страж, что богачка ищет свидания с конюхом, или просто счел ее глупой скучающей горожанкой, но он впустил Гипсикратию в небольшую дверь сбоку от ворот, через которые выводили коней и выезжали колесницы.
Пахло свежим навозом, разгоряченными лошадьми, дубленой кожей – ароматами, знакомыми ей по прежней жизни. Полуголые оборванные конюхи, почти все в ошейниках рабов и с бритыми в знак невольничества головами, торопливо проводили коней в денники, сколоченные из крепких дубовых брусьев. Один жеребец вдруг вздумал показать норов, захрапел, попятился, готовясь встать на дыбы, но раб ловко ухватил его железными пальцами за ноздри и тут же всунул в рот трензеля уздечки…
На нее тут внимания не обращали, были заняты делом, да и были приучены, что свободные люди ходят везде, где им угодно.
Гипсикратия вдруг обратила внимание на скакуна, привязанного к каменной колонне. Тот явно был не из тех, что только что выступали на гипподроме: знакомая стать степных лошадей, пускай не такой косматый и заметно выше – холка на уровне ее глаз. Он по-лебединому выгибал шею, косился на снующих вокруг людей, но не бился и не ржал в гневе. Должно быть, тоже, как рабы-конюхи, привык к хозяйской власти.
Ох, не простой конь, сразу видно. За такого любой ксай не пожалел бы золота.
Рассматривая степного красавца, она не обратила внимания на приближающиеся голоса.
Впрочем, те, кто шел сюда, тоже не обратили на нее внимания. Их было человек десять-двенадцать – все мужи важного вида, богато одетые и знающие себе цену. Что им какая-то женщина!
Во всякой группе обязательно есть предводитель, даже если он не держится впереди. Среди подошедших главным, несомненно, был высокий светловолосый человек, одетый по-персидски. Гипсикратия рассудила, что он уже совсем стар – изрядно за сорок лет, наверно, ближе к пятидесяти, – но по-прежнему силен, не придавлен к земле излишествами бездельной жизни. Воин, должно быть.
