Идущие на смерть замечали женское внимание по-разному. Одни принимали его скорее как неизбежную докуку, воздавая должное прежде всего питью и предвкушая яства. Кто-то, наоборот, впивался в губы своей почитательницы жарким поцелуем. Его сосед, видать, уже пресытившись, равнодушно отталкивал изнывающую от страсти поклонницу. Многие, взвалив избранниц на плечо, будто тюк с мукой, утаскивали их куда-то за пределы пиршественного двора, вверх по широкой дубовой лестнице, на галерею. Женщины при этом радостно визжали, а если вдобавок вырывались и царапались, то лишь притворно – это было видно сразу.
Даже со двора можно было рассмотреть глухую стену галереи, пестревшую многочисленными дверями. За ними должны быть тесные каморки, где на рабских ложах гладиаторы сейчас познают этих римлянок, иные из коих вели родословную от богов.
Это противно человеческому естеству и запрещено римским законом – но это есть. И здесь оно в порядке вещей. Каждый доносившийся сверху любовный стон или крик все дружно приветствовали бурными аплодисментами и одобрительными возгласами. Внизу, прямо вокруг пиршественных столов, тоже вовсю слышались похотливые возгласы мужчин, вздохи и стоны женщин…
Личиска, ни к кому не присоединяясь, явно забавлялась происходящим. Гипсикратия же не знала, что и подумать. Все это казалось… нет, не скверным, под небом есть вещи и куда хуже, – но каким-то неуместным и несообразным. Она бы и не пошла на Свободный Пир, если б не приказ хозяина. Право слово, лучше бы отдохнуть лишние часы.
В атриум входили все новые люди, жаждущие полюбоваться пиршеством, которое для многих должно стать предсмертным. Они проталкивались вперед, шушукаясь и указывая пальцами на гладиаторов, среди которых у толпы явно были свои фавориты. Мир тесен, а та его часть, что имеет какое-то отношение к играм, теснее стократ. Даже в лудусе Руфуса, находящемся за пределами городских стен, хорошо известно, какие ставки на какого из гладиаторов принимаются в эти дни рядом с большим цирком.
Самыми знаменитым, Гипсикратия помнила, были трое. Диомид – опытный бестиарий, выступающий на арене пятый год; тавроцент Гай Аврелий; ретиарий Гордий. Ставки на них принимались в отношении один к тридцати.
А вот и он сам, Гордий. В венке из ярких цветов, окруженный стайкой женщин – там и римские матроны, и явные шлюхи. Но шепот, разносящий его имя, охватывает пространство десятикратно большее, чем могут заполнить своими телами поклонницы…
Гордий, как и полагалось ретиарию, был не в тунике, а в одной лишь набедренной повязке. Но горделив он так, словно плечи его покрывает пурпурная мантия. Что ж, отчего бы не гордиться тому, кто одержал уже тридцать побед? Двадцать семь противников были убиты им, двум даровал жизнь распорядитель, одному – зрители.
– А свои заклады ты уже знаешь? – осведомилась Личиска. – Хотя откуда… Но, подружка, вот тебе мой совет: если сумела тайком раздобыть хоть немного серебра, поставь его сейчас на себя! Говорят, это помогает…
Вдруг прозвучал пронзительный сигнал медных труб-букцин. Сегодня они призывали не к смертному бою, а к началу пиршества. Внесли блюда из бронзы и серебра.
Горох, тушенный с мальвой, гусиная печенка с петрушкой, курица с белым молочным соусом, похлебка с колбасой, свининой, ветчиной. Самая разная рыба, что населяет царство Фагимасада-Посейдона от Геллеспонта до Лузитании. И среди прочего – особенный деликатес: барабулька, какую полагается готовить живой, отчего она приобретает благородный красный цвет и особенно вкусна с соусом гарум.
Гипсикратия пробовала все, но с каждого поданного блюда брала лишь щепоть: скорее из любопытства, чем с аппетитом. Она вдруг ощутила острую тоску по греческой кухне с ее простотой и скромностью.
– Не увлекайтесь, девки! – Руфус хлопнул по заднице рабыню, следившую за тем, чтобы опустевшие тарелки гостей немедленно заменялись полными, и повернулся к Гипсикратии и Личиске: – Это только первая из восьми перемен блюд. То ли еще будет: взгляду предстоит пировать даже слаще, чем утробе!
Убедиться в его правоте довелось, когда пришла очередь главного блюда и на центральном столе появился огромный кабан, зажаренный на угольях до золотисто-коричневой корочки. Украшал его воткнутый в спину трезубец, такой же, какими сражались на аренах ретиарии. Подошедший к столу повар взял со специального подноса не разделочный нож, а большой меч, взмахнул им, как заправский гладиатор, – и разрубил кабана пополам. Ароматный пар окутал блюдо, и среди его дымящихся облаков из нутра рассеченного вепря посыпались колбаски, обильно сдобренные специями. Вдоль столов прокатилась волна одобрительного смеха.
Личиска тоже хихикнула.
– Здешний кухарь, должно быть, изрядный весельчак! Такая штука уже завтра может случиться с каждым из нас.
– Неужели тебе не страшно? – вырвалось у Гипсикратии.
– Боялась бы – наверное, удавилась бы… – чуть заплетающимся языком ответила рудиария. – Уже давно. Просто… есть вещи и пострашнее арены. Когда-нибудь я расскажу тебе, зачем и почему я стала гладиатрисой…
Она осушила разом полкубка.
Гипсикратия заметила, что, сама не понимая отчего, с особой внимательностью наблюдает за сидящим напротив нее гладиатором. Высокий, редкостно могучий (ну, тут все могучи – однако в большинстве своем не так), лет тридцати. Смотрит прямо перед собой лишенным всякого выражения взглядом. А по щекам его одна за другой стекают слезы…
Когда раб поставил перед ним тарелку с дикими голубями, запеченными с инжиром и яйцами, боец, даже не взглянув на лакомство, одним мановением длани смахнул его со стола. А затем вдруг тоскливо забормотал что-то, и она, не веря себе, вдруг уловила знакомые слова…
Нет сомнения, этот красавец молился Таргитаю!
Видя, что Личиска и Руфус целиком поглощены едой, Гипсикратия поднялась и обогнула стол.
– Здравствуй, земляк, – произнесла она по-скифски.
– Здравствуй, сестрица, – ответил он отчего-то на латыни. – Хотя не скажу, что рад видеть тебя тут. Тут плохое место… Место смерти… Я бы должен привыкнуть, а я ее боюсь.
Они оба помолчали немного. Здесь не только все были могучи – отважны тоже были все. По крайней мере, стремились и действительно умели это показать. И если кто-то не боялся признаться в своем страхе… не стыдился показать, что глаза его влажны, а в голосе проступает дрожь…
Воистину, это какой-то особый, невиданный ей прежде род мужества!
– Я могу ошибиться, но мне кажется, что ты здесь сильнее многих. Чего тебе пугаться?
Скиф посмотрел на Гипсикратию печальными глазами и медленно, с расстановкой проговорил:
– Сила – это еще не все. Победишь ты на арене или нет, решают, прежде всего, удача и воля богов.
– Но отчего ты не веришь, что судьба улыбнется тебе? Тебе был знак? Или сон? – вырвалось у нее. Тут она вспомнила, что спрашивать о таком нельзя.
Но собеседник лишь снова тоскливо вдохнул.
