– Это хорошо. Двигайся в этом направлении. А я, так и быть, затребую досье на госпожу Урманцеву, раз тебе этого хочется.
– Больше всего на свете мне хочется уехать куда-нибудь в Марсель, – признался Лабрюйер, – и сидеть там на набережной, греться на солнышке и вообще ни о чем не думать.
– Мне тоже.
Но вместо марсельской набережной Лабрюйер отправился на Конюшенную улицу, и не теплое французское солнышко, а холодная прибалтийская метель ожидала его в этом путешествии.
Панкратов впустил его не сразу – сперва сквозь дверь задал вопросы о их совместном боевом прошлом. Потом, отворив, извинился – голос-то подделать несложно.
– Ты правильно поступил, – сказал ему Лабрюйер. – Ну, какие новости?
– Вроде никаких.
– Может, поживешь пока у родни?
Покидать свой дом Панкратов отказался наотрез, и Лабрюйер ушел.
Наутро Лабрюйер отправился завтракать в кондитерскую. Он заранее приготовил полтину для своей осведомительницы. И она действительно заслужила эту полтину.
Ротман проживал вместе с двумя такими же обездоленными на Соколиной улице, в подвале. От завода «Феникс» дом отделяла железная дорога, и фрау из кондитерской дала точные приметы. Поселиться там им удалось по простой причине: раньше дом стоял довольно далеко от кладбища, но оно росло, росло и чуть ли не вплотную к забору приблизилось. А кому охота любоваться в окошко на ряды крестов? Поэтому жилье в доме было дешевое, а в подвал хозяин пустил вообще бесплатно – чтобы там жили, по крайней мере, люди, ему известные и безобидные, а не обнаружилось в один прекрасный день пристанище головорезов.
Выходя из дома, Лабрюйер подумал, а надо ли брать с собой револьвер. Ходить с оружием в кондитерскую – как будто странно. Однако он помнил, как Хорь, когда речь зашла о Ротмане, сказал ему:
– Револьвер возьми, Леопард.
Лабрюйер и сам сталкивался с необъяснимыми случаями интуиции. Так что оружие он зарядил и взял. До нужного ему дома было около двух верст, и он решил взять ормана. Шансов встретить Ротмана в подвале было маловато, но Лабрюйер заготовил записку: «Ротман, загляни к тому человеку, который тебя на Рождество колбасой угощал».
Дом был двухэтажный, деревянный, входов два – с улицы и с торца, а вход в подвал – со двора, хотя трудно назвать ничем не огороженное пространство двором. Забор, видимо, когда-то был, но его снесли, и не осталось преграды между домом и кладбищем. Щелястая, наклонно устроенная дверь подвала имела петли для замка, но самого замка не имела.
В подвале было пусто – одни кучи тряпья да старые перины, несколько ящиков, заменявших мебель, и, возможно, крысы. Ради такого имущества не стоило запирать дверь. Однако там было куда теплее, чем на улице.
Лабрюйер несколько раз позвал Ротмана – тот не отозвался. Тогда Лабрюйер выбрался по крутой лестнице с почти прогнившими ступеньками и решил посмотреть, что делается в окрестностях. Его заинтересовало кладбище.
В такое время года, в метелицу, да еще с утра, мало кто ходит навестить дорогих покойников, все могилы – в снегу, разве что явятся землекопы – расчистят площадку и выроют яму гробового размера. Но для чего бы гробокопателям шастать к заснеженным могилам, от которых до двери в подвал – два не два, а шагов всего лишь с три десятка? Ямы глубиной чуть ли не в аршин, запорошенные снегом, могли быть только человечьими следами. И никак не оставленными жителем подвала – они до двери не доходили.
Кто-то со стороны кладбища приблизился к подвалу и ушел обратно.
Хорь не мог знать, что Лабрюйер увидит эти следы, но опасность учуял.
Кто-то день или два назад подходил к дому, но зачем?
Лабрюйер внимательно рассмотрел ту стенку дома, что смотрела на кладбище. Окна были расположены в ряд, но одно выбивалось из общего строя. Оно и размером было меньше прочих. Лабрюйер понял, что это лестничное окно между этажами. Недолго думая, он обежал дом и рванул на себя входную дверь.
Лестница оказалась крутой и грязной. Лабрюйер поднялся к окну. Перед ним был кладбищенский пейзаж, бело-серый, с черными силуэтами деревьев и крестами. Пейзаж наводил на возвышенные мысли: а хорошо бы застрелиться и упокоиться в этой белизне, в этом несокрушимом молчании. Но Лабрюйеру было не до того – он вышел на охоту.
Следы, насколько он видел, шли со стороны улицы Мирной. Складывалось впечатление, что неизвестный противник что-то на кладбище искал. Он не просто обходил белые холмики, из которых торчали кресты, деревянные и каменные, он двигался по дуге. Лабрюйер подумал, что неплохо бы забраться на крышу, чтобы сверху лучше разглядеть следы и понять тактику противника. Он хотел убедиться, что в центре окружности, которую протоптал противник, именно дом, где поселился Ротман, а возможно, и дверь подвала.
Нужно было предупредить Ротмана и спрятать старика от греха подальше хотя бы в какой-нибудь богадельне. Но пойдет ли он в богадельню, где наверняка строгие правила и куча всяких запретов?
Где днем искать Ротмана, Лабрюйер не знал. Он присел на подоконнике и задумался, глядя на пейзаж. Тишина и белизна завораживали его – как недавно на берегу залива. А кресты – ну, что кресты? Дело житейское…
Время текло, душа сливалась с пейзажем. Душе была необходима пустота – выкинув все лишнее, можно поместить в себя необходимое. А это необходимое – чувство к Наташе Иртенской? Или их странные отношения – обоюдоострая ошибка? Любить нужно женщину, которую понимаешь, а Лабрюйер Наташу не понимал. Даже если бы она ему написала, как ходила к «Мюру и Мерилизу» выбирать себе шляпку – это было бы правильнее, женщина и должна думать о шляпках. Но исповедь?.. Этак, чего доброго, ляжешь с ней в постель, а она там вдруг заговорит о том, как в покойного мужа из револьвера стреляла…
Рассудок ерничал, рассудок шуточками отбивался от души, а душа была в испуге – как же теперь быть с женщиной, которую хотелось бы назвать своей единственной, но боязно, которую хотелось обнимать и целовать – но нужно ли ей это?.. Любовь мужчины куда проще, чем любовь женщины, – это Лабрюйеру и бывшая невеста Юлиана говорила, не желавшая близости прежде венчания. Она же толковала, что женщине все эти постельные шалости на самом деле не очень нужны, во всяком случае – приличной образованной женщине. А Наташа ведь любила мужа, сына ему родила, значит, то, чего не хотела тогда Юлиана, ей хоть немного нравилось? Или терпела во имя любви, как собиралась терпеть Юлиана? Вот и разбирайся!
Лабрюйер опять попытался сочинить хотя бы начало ответного письма. Вдруг он понял, что оно должно быть таким: «Милая Наташенька!..» Женщину, которая рассказывает невесть что, нужно прежде всего успокоить. «Милая Наташенька», а что дальше?
И тут на кладбище появился человек.
Сперва Лабрюйер решил, что это какой-то кладбищенский служитель. Кто другой бы бродил тут с лопатами? Потом он вгляделся и понял свою ошибку. Одна из лопат были широкая фанерная, обитая жестью, – для снега. Но другая – вовсе даже не лопата, а, кажется, грабли. Зачем зимой на кладбище грабли – догадаться несложно. Затевается какая-то гадость, и человек хочет уничтожить следы. Значит, именно этот человек Лабрюйеру и нужен.
