Вся эта куча вопросов одолевала Лабрюйера по дороге домой.
Вскипятив на спиртовке воду, он приготовил себе кофе, к кофе – малую стопочку коньяка, для сугреву, и вдруг понял, что неплохо бы заодно и поесть. В мешочке за окном была копченая треска, в другом мешочке – хлеб, в масленка на подоконнике – масло, что еще нужно одинокому мужчине средних лет для полного счастья?
Усмехнувшись этой мысли, он тут же все испортил – слово «счастье» потянуло за собой имя «Наташа». Надо же ответить на письмо!
Злясь на себя и на весь белый свет, Лабрюйер достал бумагу и чернильницу, посмотрел, какое перышко вставлено в ручку, понял, что таким погнутым даме писать нельзя – оно даже самый лучший почерк, с правильными нажимами и волосяными линиями, погубит. Он нашел коробочку с новыми перьями, уселся за столом, придумал отличную первую фразу: «Наташенька, я был счастлив получить твое письмо». Без всяких унылых обращений – еще только не хватало начать со слов «Милостивая государыня!».
И тут оказалось, что чернила в чернильнице высохли.
Лабрюйер сделал бутерброды, поел, насладился горячим кофе и хорошим коньяком. Потом он оделся и вышел из дома.
На Гертрудинской была мастерская скорняка Шнеерзона. Старый Абрам Шнеерзон знал о меховых шапках решительно все – Лабрюйер подозревал, что на вопрос, в какой шапке Моисей водил евреев по пустыне, скорняк тут же ответит, изобразив на бумаге каракулевый «пирожок».
– У нас таких не делают, – сказал Шнеерзон, изучив улику. – Хорошая, дорогая вещь. Хотите такую же?
– Нет, я хочу понять, откуда она взялась.
– Неужели на улице нашли?
– На кладбище, – честно ответил Лабрюйер.
– Оставьте мне ее, я посмотрю. Очень, очень хорошая шапка для холодной погоды! Господин Гроссмайстер, вы вернулись в полицию?
– Считайте, что вернулся, – ответил Лабрюйер, не объяснять же старику про наблюдательный отряд.
– Это хорошо, это очень хорошо. Работа в полиции вам подходит.
Лабрюйер усмехнулся – Шнеерзон помнил его молодым и бойким агентом, который как-то чуть не двое суток просидел в мастерской у витрины, наблюдая на дверьми пятиэтажного дома напротив. Тогда скорняк, заинтересовавшись, подкармливал его, приносил домашние пирожки и чай.
Внук Шнеерзона сбегал за орманом, и Лабрюйер поехал на Конюшенную к Панкратову.
Тот, как оказалось, переселился из своей квартирки в комнату, оставленную изобретателем. Там окно было расположено удачнее – чтобы обозревать всю улицу.
– И самовар мой тут, могу хорошим чаем напоить, – похвастался Панкратов.
– Что, нет охотников эту комнатушку снять?
– Она мне пока что самому нужна.
– Ставь самовар, Кузьмич, а я пока свои похождения расскажу. Помнишь Ротмана?
– Как не помнить! Неужто помер?
– Хуже того – жив, но такой жизни врагу не пожелаешь.
Узнав, в каком состоянии Лабрюйер обнаружил старика, Панкратов даже затосковал.
– Надо ж! Есть Бог на небесах – по делам вору и мука, а все ж жалко дурака. Погодите, Александр Иваныч, я на стол, как полагается, накрою, у меня тут столько всякой дребедени…
– «Рижский вестник» читаешь?
– Да почитываю, слежу за делом Раутенфельда, любопытно – точно ли спятил или прикидывается… – Панкратов сгреб со стола стопку газет и с удивлением уставился на то, что обнаружилось под ними.
– Надо ж, а я и вовсе забыл. Чудак-то мой за чертежом не вернулся, – сказал Кузьмич. – Трудился над ним, трудился – и даже не вспомнил. А ведь картина, художество!
Чертеж странного аппарата, то ли аэроплана, то ли лодки, был выполнен отменно.
– Странно, что не пришел.
– Вот и я о том же.
– Дай-ка ты мне этот шедевр, – вдруг попросил Лабрюйер. – Покажу его кое-кому.
Потом он и сам не мог понять, какого беса вздумал, будто Енисееву, успешно притворявшемуся чертежником, будет интересен невозможный летательный аппарат.
– Да забирайте, мне эта механика ни к чему. Дайте-ка я в газетку заверну.
За чаем они потолковали о двух убийствах в Агенсберге.
– О том, что я ищу Груньку-проныру, точно знала Нюшка-селедка, – сказал Лабрюйер. – Но вот что любопытно – если Нюшка-селедка знала, кому рассказать о моем розыске, то отчего же она служит судомойкой? Отчего не выпросит у того человека хоть немного денег, чтобы жить получше?
– Так, может, потому и жива, что денег не просит.
– А предупредила ради христианской любви к ближнему?
– За такое грех не попросить.
– Надо бы эту Нюшку-селедку допросить, да построже.
– Она всякие виды видывала, не проболтается.
– А сколько ей, как ты думаешь, лет?
– За сорок, поди.
– В такие годы бабы еще любовников заводят…
– Вот про это нужно Андрея спрашивать. Он запросто узнает. Да кому она нужна, беззубая?
– Коту, может?
«Котами» звали молодых парней, бывших на содержании у пожилых проституток. Нюшка-селедка вполне могла тратить заработанные деньги на небрезгливого парнишку из Московского форштадта.
– Боязно тебя туда посылать, Кузьмич. Я поговорю в управлении. Может, порекомендуют подходящего агента.
– А я сам порекомендую. Сенька Мякишев, он за два дома от меня поселился. Парнишка из провинции, страх как хочет служить в полиции. Он бы за небольшие деньги походил, поузнавал.
– Хм… Договаривайся!
Глава пятая
Енисеев пришел очень поздно. На сей раз он был без бороды, а одет – как скромный служащий большой конторы.
– Я ненадолго, – сказал он. – Где Хорь?
– Хорь сопливый. Я его домой прогнал – пусть лечится. Ему госпожа Круминь травок надавала, объяснила, как заваривать. Так что мы вместе с Яном делали карточки. Заказов много, вот только что управились, и я его отпустил, – ответил Лабрюйер. – И сам собираюсь домой.
– А с чего это Хорь простудился?
– Не знаю. Я днем ходил по делам. Пришел – а он тут носом хлюпает. В таком виде, сам понимаешь, его к клиентам выпускать нельзя. Ну вот, докладываю. Есть вторая версия, но пока что выглядит очень странно. Я надеялся, что сегодня придет один человечек, но вот его все нет и нет. А он отыскал свидетеля давнего злодеяния и очень хотел о нем рассказать.
– Злодеяния, оставшегося безнаказанным?
– Ну да, в пятом и шестом году много такого понатворили, что до сих пор всякие гадости вылезают. Ты ведь знаешь, что наша госпожа Круминь обнаружила?
Узнав про тайный розыск супруги дворника, Енисеев помрачнел.
