– И ведь таких доносчиков сотни, если не тысячи, – сказал он. – И все про них знают, знают – и молчат. Тебе и мне – не расскажут, мы тут чужие, а вот пойдет по дворам госпожа Круминь в клетчатом платочке – и такого наслушается!
– Вот уж не сомневаюсь! Не послать ли ее на поиски итальянца?
Лабрюйер хотел было рассказать Енисееву о своих беседах с госпожой Крамер, но воздержался. Стало неловко – столько времени потратил на бабушку, у которой не все дома.
– Заплати деньги полицейским агентам, пусть пробегутся по гостиницам, – сказал Енисеев. – Ты прав – вряд ли сюда пришлют настоящего итальянского лаццарони. Но… но проверить нужно все! Может, кто-то в гостинице слышал итальянскую речь.
– Это можно. Только я уверен – получится трата казенных денег, и ничего более.
– Да, брат Аякс, девяносто девять шансов из ста – что ничего более. Но если там будет хотя бы тень следа, хотя бы намек на след – ты это почуешь.
– Почую… – буркнул Лабрюйер. – Если не свалюсь сопливый, так что нос откажется служить.
– С чего бы это?
– Сегодня промочил ноги вот по сих, – Лабрюйер показал на пах. Это было почти правдой – кальсоны оказались мокры выше колена.
– В канал провалился?!
– Нет, по кладбищу бегал. Твое, между прочим, задание выполнял – проверял вторую версию.
Услышав о кладбищенском похождении, Енисеев даже обрадовался.
– Надо же, стрельба на могилках! Сколько служу, а такого со мной не бывало, тут ты, брат Аякс, меня обскакал. Но знаешь что? Давай-ка сейчас туда съездим. Убедимся, что твой Ротман жив, и заберем его ну хоть сюда.
Они беседовали, сидя в темном салоне. Лабрюйер подумал – и согласился.
– Я только револьвер подзаряжу, – сказал он. – И возьму с собой еще патронов. Черт его знает, кто еще вертится вокруг того подвала.
– Нож и веревку, – напомнил Енисеев. – Мало ли кого придется брать живым. Сдается мне, что твой «череп» в этом деле – всего лишь неудачно выбранный исполнитель. Пойду-ка я, телефонирую Мюллеру…
– Он выздоровел?
– Не настолько, чтобы вести себя разумно. Но для нас – вполне здоров.
Летом Вильгельм Мюллер немало выручал Лабрюйера и Енисеева со своим «Руссо-Балтом». Это был один из тех чудаков, без которых жизнь скучна и чересчур правильна. Мюллер лет до тридцати служил бухгалтером на велосипедном заводе Лейтнера, потом перешел на «Руссо-Балт» – и от близости такого количества прекрасных автомобилей малость повредился рассудком. Он вместо исполнения прямых обязанностей целыми днями пропадал в цехах. Начальство дулось, но до поры терпело. Потом он продал все, что мог, и приобрел свой собственный автомобиль. К тому времени Мюллер уже был неплохим шофером, а вскоре стал истинным мастером. Как-то его попросили помочь инспекторам сыскной полиции, он принял участие в бешеной погоне, и после того его жизнь изменилась, как он полагал – в лучшую сторону. Он оставил бухгалтерское ремесло, формально уволился с завода, стал зарабатывать на жизнь частным извозом, исполнял поручения сыскной полиции, а заводское начальство призывало его и еще несколько автомобильных фанатиков, когда нужно было обкатывать новые модели и искать в них недостатки и недоработки.
Он всегда охотно откликался и придумывал для обкатки неимоверные маршруты. Именно поэтому он в октябре сверзился вместе с автомобилем с крутого холма и сломал ногу.
– Как он поведет автомобиль с больной ногой?
– Уж как-нибудь справится. Барсук к нему заходил, говорит – он уже очень бодро ковыляет.
Направившись к телефонному аппарату, висевшему на стене возле двери лаборатории, Енисеев вдруг остановился.
– Там кто-то есть… – прошептал он и мгновенно достал из-за пазухи револьвер.
Лабрюйер знал, что слух у «брата Аякса» идеальный. В том, что он услышал дыхание, ничего удивительного не было.
Рукой удержав Лабрюйера, Енисеев бесшумно двинулся вперед, держа револьвер наготове. У двери лаборатории он замер. И даже дыхание затаил. А потом ударил по двери ногой, сам же отскочил в сторону.
Но стрельба не началась – тот, кто сидел в лаборатории, завозился, словно бы барахтался, и несколько секунд спустя жалобно завопил:
– Я ничего не трогал!
– Пича, ты, что ли? – спросил ошарашенный Енисеев. – Что ты там делаешь? Леопард, включи лампочку.
Оказалось, Пича устроил в лаборатории целое логово из толстых портьер, которые использовались для драпировок при создании аристократического фона.
– Ты зачем сюда залез? – напустился на него Лабрюйер.
– Она меня высечь хочет, – ответил Пича.
– Матушка?
– Да! Она говорит – я для каких-то пакостей утюг утащил! А я утюга не трогал, честное слово! Зачем мне ее утюг? Что я им гладить буду?!
– Штаны бы не мешало, – заметил Енисеев. – А теперь расскажи-ка про эту беду с самого начала.
– У нее утюг пропал. Всюду смотрела – нет утюга, а ей белье гладить… А утюг хороший, новый! А она говорит – я утащил, а мне-то он зачем?
– Новый утюг продать можно, – ответил Лабрюйер.
– Да не брал я его! Если бы я что-то и стянул, так не утюг, а серебряные ложки! Они у нее в комоде под бельем спрятаны… ой!..
– Спасибо, что навел. Мы сейчас все бросим и пойдем воровать у госпожи Круминь серебряные ложки, – очень серьезно сказал Енисеев. – Ладно, бог с тобой, спи. Придется мне опять сыграть роль рождественского ангела для вашего семейства.
– Ты что, хочешь купить утюг? – удивился Лабрюйер.
– Почему бы нет? Все в жизни нужно испытать – а утюгов я еще ни разу не покупал и даже не знаю, как это делается. А подбросить утюг попросим Яна.
Сказать, что Мюллер обрадовался, – значит назвать величественную Ниагару водопадом на курляндской речке Вента. Он обещал через полчаса ждать на углу Гертрудинской и Дерптской. Приехал бы и раньше, но автомобиль стоял в гараже за два квартала от дома, пока добредешь, и нужно было еще заполнить бак бензином.
В фотографическое заведение можно было попасть несколькими способами. Во-первых, через парадный вход, с Александровской. Во-вторых, задворками, с Гертрудинской. В-третьих, Пича обнаружил еще одну возможность: зимой штурмовать забор во внутреннем дворе со скопившегося возле него плотного сугроба. Это означало, что на Гертрудинскую есть целых два выхода. Был и четвертый – в том же внутреннем дворе имелся вход в подвал, вечно запертый, но если наконец подобрать ключ, то можно было, по расчетам Барсука, выйти в большой двор и попасть на Колодезную. Теоретически имелся и пятый – просто обязан был найтись! Через него, когда найдется, удалось бы выбраться на Романовскую.
Забеспокоившись, что Енисеев по своему природному авантюризму непременно захочет лезть через забор, Лабрюйер додумался до спасительной уловки.
