– Я был бы вам признателен…
Тут Ольга наконец так расхохоталась, что все посетители ресторана повернулись к ней.
– Хорошо, вы меня убедили, – сказала она, успокоившись. – Но ни слова Наташе. Если она узнает, что переписывалась не с вами, а со мной, – она мне этого никогда не простит. И, Христа ради, не переписывайте слово в слово. Это должно быть мужское письмо, понимаете?
– Понимаю.
– Я пришлю его с горничной.
– Буду весьма признателен, то есть я и так признателен…
– А знаете, какой вернейший признак любви? Человек необъяснимо меняется – дурак умнеет, трус становится смелым, а в вашем случае – как раз наоборот…
– Теперь буду знать, – буркнул Лабрюйер, понимая, что насмешница может описать эту беседу Наташе.
Проводив Ольгу, Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Хоть одно дело было сделано. Теперь следовало поискать Ротмана. Если он околачивался поблизости от Матвеевского рынка или у Новой Гертрудинской церкви неподалеку, где тоже велась торговля, то такие же горестные неудачники могли бы что-то о нем знать.
Лабрюйер поразмыслил – и позвал с собой госпожу Круминь. Ее там наверняка все торговки знают, она сообразит, кого расспрашивать.
– Вашего Ротмана тут знают, и кем он был – тоже знают, – вскоре доложила она. – Сегодня не приходил. А приходит всегда с человеком, вместе с которым живет, тоже старик, весь седой, по имени Вольдемар. Однорукий, правой руки нет, его тут жалеют.
Лабрюйер вздохнул – однорукого и впрямь можно было пожалеть.
– И мужчины ему наливают, как не налить… Это один его приятель, еще есть русский, имени не знают, по прозвищу Барбос. Они в хорошую погоду, летом, часто сидят вон там, в уголке, часами разговаривают. Видно, есть что вспомнить. У Барбоса даже место – он зимой дрова на складе сторожит, ему за это позволяют в тепле спать, это где-то на Суворовской. Хорошее ремесло, ночью погуляешь вокруг склада, потом до обеда спишь.
Отправив госпожу Круминь, Лабрюйер пешком пошел к Суворовской, благо было недалеко, всего два квартала. Там он у первого же дворника с метлой и совком спросил, где ближайший дровяной склад.
Рижские кварталы были своеобразны – по периметру стояли недавно построенные прекрасные дома, в которых была вся роскошь прогресса: ванные комнаты, удобные клозеты, электричество, телефонная связь, а в самом квартале – чуть ли не хуторские пейзажи, деревянные домишки и даже огороды. Лабрюйер бы не удивился, обнаружив в таком хозяйстве и корову с теленком. Именно в глубине кварталов можно было встретить тайный притон разврата, беглого каторжника, скупщицу краденого и прочую сомнительную публику – оттуда, зная местную географию, легко было выбежать на любую из четырех улиц.
Но сейчас умные люди, вкладывающие деньги в строительство доходных домов, сообразили, что земля под халупами и сараями не хуже всякой иной в центре города, и здание, доступ к которому лишь чуть-чуть затруднен, тоже привлечет немало рижан.
Однако строительство – сложное дело, сперва нужно снести старые дома, потом – завезти материалы, и не всегда удавалось это сделать стремительно. Лабрюйер, переходя от дворника к дворнику, набрел в конце концов на участок в квартале, заключенном между Суворовской, Мариинской, Романовской и Невской улицами. Там снесли деревянные постройки и на том пока остановились; но, поскольку время – деньги, хозяин участка велел там выстроить сарай и устроил торговлю дровами; и земля таким образом понемногу окупалась, и местные жители были довольны.
Там-то и обосновался загадочный Барбос, а отсыпался после ночной вахты как раз на кухне у соседского дворника, на полу возле печки, что обходилось работодателю совсем недорого – полтора рубля в месяц. Всех это устраивало – дворничиха еще и подкармливала старика.
Где Барбос болтался с полудня до ночи, никто не знал, и Лабрюйер решил заглянуть сюда часа через четыре после наступления темноты. А пока следовало срочно что-нибудь съесть. Сидя с Ольгой Ливановой, Лабрюйер полакомился пирожным, и только. А желудок требовал хотя бы котлеты с картошкой, если не порядочной свиной отбивной или горячего айнтопфа.
Поев в кухмистерской, Лабрюйер пошел в фотографическое заведение – немножко отдохнуть. Он уселся в салоне с газетой и смотрел, как Ян обслуживает клиентов. Парень был безупречно вежлив, да и фотографические карточки у него получались все лучше и лучше. Лабрюйер даже подумал, что можно доложить начальству: незачем присылать другого фотографа, этот вполне заменит фрейлен Каролину, а Хорь пусть наконец избавится от юбки с блузкой и отрастит усы.
Это следовало бы сделать хотя бы в пику Горностаю! Горностая развлекал маскарад Хоря – ну так пусть поищет себе других развлечений, в кабаре сходит, в цирк, наконец!
Поиски маньяка, убившего по меньшей мере трех девочек, по решению Енисеева были пока что прекращены. А следовало строго допросить Нюшку-селедку. Она что-то знала, вот только что?
Разговор с судомойкой, бывшей дорогой проституткой, сейчас казался ему трудным и даже опасным. Видимо, желание избежать беседы с женщиной и подсказало мысль: а что, если есть некий незнакомец или незнакомка, кому случайно, или не совсем случайно, стало известно о том, что Лабрюйер идет по следу маньяка, пусть и с опозданием на много лет. Кто бы это мог быть?
Неужели теща ормана Мартина Скуи?! Сам Скуя слышал разговоры седоков и мог сделать выводы. Выходит, визит к теще он не просто так откладывал, сперва хотел расправиться с Леманом и Грунькой-пронырой?
– Брр… – сказал Лабрюйер. И чем больше он думал об этом деле, перебирая подробности, тем яснее становилось: Скуя может оказаться связующим звеном между обоими убийствами и маньяком. Но… но трогать его пока не надо…
А вот кого надо потрогать – так это объявленного невменяемым бывшего студента Андрея Кляву. Если только он еще жив. И если он в своем уме.
Хотя – нет, нельзя, пока не выяснится, кто погубил Лемана и Груньку-проныру. Не то и вовсе без свидетелей останешься…
Еще о розыске знало семейство Круминь. Все четверо. Дворник заходил в салон, приносил дрова для печки, что-то еще чинил, а уж госпожа Круминь – так ли горячо она любит Лабрюйера с Хорем, чтобы по-матерински опекать их? Ян – уже вроде мебели, на его присутствие почти не обращают внимания. Пича – шустрый мальчишка, который, попав в умелые руки, много чего выболтает за детское пружинное ружьецо.
Нужно было посоветоваться с Росомахой. Не с Енисеевым, а с Росомахой – больше надежды на взаимопонимание.
Лабрюйер бы и до других злодеев додумался, но прибежала госпожа Круминь. Пича ей сказал, что Лабрюйер сидит в салоне и скучает, так она принесла кофейник и горячие картофельные оладьи.
Перекусив, Лабрюйер собрался, оделся и пошел искать загадочного Барбоса.
В нескольких деревянных домах посреди квартала еще жили люди: звали домой с крыльца заигравшихся в снегу детей, возвращались домой после трудового дня, перебегали к соседям – как водится, за спичками или солью. При них дровяные воры вряд ли полезли бы на склад. Лабрюйер прогулялся вокруг квартала, вернулся – двор притих, только дырки в ставнях светились. Пожалуй, пора было сторожу заступать на вахту.
