Но емкость для углей была пуста.
Несколько озадаченный странной логикой Пичи, Лабрюйер пошел телефонировать в сыскную полицию. Его интересовали исключительно покойники – не было ли в сводке двух трупов из подвала и третьего – принадлежавшего Ротману?
Линдер, держа трубку возле уха, просмотрел сводку и ничего подходящего в ней не обнаружил.
– И еще. По Риге расхаживает убийца. Я его видел, я его узнал. Вроде бы в воровской среде он неизвестен, но точно ведь знать нельзя. Лицо у него очень приметное.
– Приходи в архив, я договорюсь, тебя пустят покопаться, – сказал Линдер. – Может, он по какому-то делу проходил и его снимали на пленку.
– Вот и мне так кажется. Иначе – какого беса ему бояться, что его опознают?
– После обеда телефонируй мне. Сейчас больше говорить не могу – меня один сукин сын дожидается. За две медные кастрюли и старый самовар старуху убил. Сидит в коридоре, рыдает, божится, что нечаянно. А кастрюли с самоваром спрятал на чердаке тоже нечаянно. Вот, буду разбираться. Похоже, у него подельник был.
– Успеха тебе.
Повесив трубку, Лабрюйер задумался – как бы раздвоиться на две персоны? Чтобы Лабрюйер-первый поехал на Выгонную дамбу искать «черепа», а Лабрюйер-второй поехал в другую сторону, к Московскому форштадту, искать Нюшку-селедку, пока и ее не укокошили. Но, поскольку чудес не бывает, Лабрюйер выбрал Нюшку.
Однако сперва он отправился к Панкратову.
Во-первых, следовало убедиться, что у старика все в порядке. Во-вторых, Кузьмич обещал свести с начинающим агентом Сенькой Мякишевым. Насколько Лабрюйер понял, Мякишев еще только добывает репутацию толкового агента – значит, именно такой человек и требуется, поскольку всех штатных и большинство нештатных сотрудников сыскной полиции Московский форштадт знает.
Панкратов повел Лабрюйера к складу на Конюшенной, где обретался Сенька. Он не имел пока в Риге работы и помогал приятелю-грузчику, одновременно домогаясь поручений у полицейских инспекторов. Его уже знали, уже заметили, и он имел неплохие шансы выбиться в люди.
Увидев Сеньку, Лабрюйер сразу понял: где-то по соседству с Мякишевыми жил цыган. Не еврей, а именно цыган – этот тип мужской красоты был отлично знаком Лабрюйеру.
Семнадцатилетний парень, широкий в плечах, тонкий в перехвате, глазастый и губастый, имел внешность не самую подходящую для выбранного ремесла. Но как знать – может, научится придавать себе малозаметный вид, глазищи-то умные…
– Задание тебе будет такое. Я найду в трактире одну бабу, потолкую с ней и уйду. А ты погляди-ка, куда она после того побежит.
– Это я запросто! – воскликнул Сенька.
– Погоди, не вопи. Тебе нужно сказочку сочинить. Баба ведь сразу никуда не побежит, – сказал Панкратов. – Она, поди, тоже на службе. Может, через час вырвется, может, через полтора. А ты что думал? Вот и изобретай, как бы тебе эти час-полтора, или сколько выйдет, у трактира проваландаться.
Лабрюйер и Кузьмич переглянулись – обоим было любопытно, что придумает Мякишев.
Парень почесал в затылке.
– Скажу – приехал старшего брата искать. Уговорились встретиться в этом трактире. Где он угол снимет – не знаю… Буду ждать хоть сутки напролет. Да, а сам я из Люцина удрал впопыхах, родители не отпускали…
– Ты люцинский, что ли? – спросил Лабрюйер. – Я должен был догадаться…
Те края были сущим Вавилоном – русское, польское, латышское, еврейское и цыганское население перемешалось, даже, кажется, свой язык изобрело.
– Оттуда…
– А не попадался ли тебе в Люцине пан Собаньский?
Сенька расхохотался.
Оказалось, пан Собаньский пробовал сам смастерить аэроплан, только зря извел кучу реек и чуть ли не версту холста.
– Таких чудаков на просторах Российской империи хватает, – сказал Панкратов. – Я про одного слыхал – он крылья смастерил и с колокольни прыгнул. Только давно это было. Ну, Сенька, начал ты хорошо, теперь придумывай брата – какое у него ремесло, почему встречу в трактире назначили, именно в этом, значит, брат раньше в Риге бывал? И почем сидел-сидел, и вдруг сорвался, убежал? Ей же потом донесут.
– Да, баба тертая и вранье сразу почует, – согласился Лабрюйер. – Ну, думай, думай, люцинский герой.
Сенька улыбнулся во весь рот. Улыбка у него была – оперный тенор, любимец дам и девиц, позавидовал бы.
– И придумаю!
Четверть часа спустя Лабрюйеру уже стало казаться, что он сам этого брата Митю знает и вместе с ним не одну кружку баусского пива выпил.
Начертив план с трактиром посередке, Лабрюйер выслал вперед Сеньку со скаткой через плечо на солдатский лад, которую и выбросить не жалко. Сеньке было выдано пятнадцать копеек, чтобы сидел и питался, не то могут и выпереть из трактира.
Сам Лабрюйер, проводив Панкратова, вышел на речной берег, туда, где заканчивался Двинский рынок, занимавший почти всю набережную, от Рижского замка до Конюшенной. Наняв там ормана, он поехал к трактиру, особого имени не имевшему, а только прозвание хозяина в призыве: «А ну, робя, пошли к Ефимке!»
Трактир Московского форштадта был таким местом, где каждую субботу непременно должна быть драка, и потому хозяева этих заведений не слишком беспокоились о чистоте, порядке и хорошей мебели – все равно разломают.
Лабрюйер велел орману подождать за углом, на Католической, а сам пошел на Банную. Ефимкин трактир, где служила Нюшка-селедка, он помнил с давних времен. Там можно было заказать блюда простые и сытные, очень жирные, что ценилось местной публикой. Лабрюйер знал, что крестьянин в страду скорее обойдется без мяса, чем без сала, то же касалось плотогонов и струговщиков, при их ремесле мясо, включая солонину, было даже опасно – ну как жарким летним днем протухнет?
Когда в темную длинную комнату, где стояли столы, вышла Нюшка-селедка, Лабрюйер сразу понял – баба пьющая.
– Анна Петровна? – спросил он, стараясь как можно любезнее глядеть на неопрятную тетку в брезентовом фартуке, на вид – лет пятидесяти с порядочным хвостиком, что соответствовало примерно сорока пяти по бумагам.
– Анна Васильевна, – сердито ответила Нюшка. – Чего надо, кавалер?
– Хочу тебе двугривенный дать.
– Это еще за что?
– Когда ты на Канавной служила, там в одном доме была очень красивая еврейка, она еще с Ротманом, с вором, хороводилась. Потом ее выкупил богатый человек и куда-то увез.
– Матильда, что ли?
– Может, и Матильда. Вы же там все придумываете себе красивые имена.
– Так если сказать гостю, что ты Хава-Матля, он же креститься и плеваться станет. А Матильда – это по-господски. Я вот Евгенией была, тоже отличное имя.
– Так не знаешь ли, куда она уехала?
