– Теперь направо, теперь прямо, – командовал Гаккель. – Стоп! Господин Гроссмайстер, помогите мне выбраться!
Лабрюйер выполнил просьбу, за ней последовала другая – отворить перед Гаккелем высокую дверь. Одновременно с хозяином модели к этой двери подкатил мотоцикл и подошли двое мужчин. Один был Лабрюйеру неплохо знаком. Не далее как летом он спас этого человека от смерти. Не один спас, в компании с Енисеевым, но все же…
– Доброе утро, господин Калеп, – сказал Лабрюйер.
– Доброе утро, господин Калеп! – чуть не хором закричали водитель мотоцикла и его пассажир, оба – в теплых кожаных тужурках, наподобие тех, что носят авиаторы, и в огромных шоферских очках.
– Господин Гроссмайстер, вы? С господином Гаккелем? Здравствуйте, Гаккель, рад вас видеть. Здравствуйте, Рейтерн.
– Я Розенцвайга привез, – сказал водитель. – Ему тоже любопытно посмотреть на модели. Ведь можно?
– У вас, я знаю, будет славный спор, – сказал пассажир, – и я тоже поучаствую.
– Хорошо, Феликс. Теодор, ставьте мотоцикл за углом и поднимайтесь.
Феликс Розенцвайг слез с заднего сиденья, стащил с лица очки и сразу же надел другие, маленькие и круглые. Это был высокий молодой человек, малость нескладный, из-под шапки выбивались на лоб мелкие светлые кудряшки.
– Что же он там возится? – спросил Розенцвайг. – Тео, Тео!
– Проходите скорее, нас уже ждут, – сказал Гаккелю Калеп и придержал дверь, чтобы тот без опаски внес свою драгоценную модель.
Калепа, волей-неволей узнавшего, с какой организацией сотрудничает Лабрюйер, его появление вовсе не удивило. Лабрюйер же, решив, что при поиске предателя никакие сведения не будут лишними, преспокойно поднялся на второй этаж с таким видом, будто уже десять лет трудится в этом здании и оно ему осточертело.
Для модели Гаккеля был приготовлен особый стол. Рядом стоял другой, а на нем – еще одна модель, примерно такой же величины. Гаккель освободил свое сокровище от холстины, и Лабрюйер мог их сравнить.
Бывая на Солитюдском ипподроме, часть которого теперь занимал аэродром, он нахватался авиационных словечек и потому знал, что такое «моноплан». Обе модели были монопланами, но произведение Гаккеля не имело фюзеляжа и кабины, а пилоту и пассажиру предназначались два миниатюрных сидения на ферме, соединяющей нечто вроде детских салазок. К этим салазкам были приделаны колеса. Сверху к ферме крепилось крыло, а снизу к крылу был приспособлен маленький макет авиационного мотора с винтом. В целом изящная конструкция сильно напоминала венецианскую гондолу – какой Лабрюйер видел ее на журнальных картинках. Снять крыло – и пускайся в плаванье.
Вторая модель, более основательного вида, имела обтянутый тканью фюзеляж, форма крыла была иной, мотор, как сообразил Лабрюйер, был упрятан где-то под фюзеляжем, колеса были гораздо больше. У стола стоял офицер лет тридцати, судя по погонам – лейтенант, в строгом френче нового образца. Его пышные усы напомнили Лабрюйеру Енисеева, только тот не заботился, чтобы острые напомаженные кончики браво торчали в стороны. Взгляд темных глаз тоже был другой – не с ехидным енисеевским прищуром, а открытый и ясный.
– Здравствуйте, Яков Модестович, – сказал он Гаккелю.
– Здравствуйте, Виктор Владимирович, – ответил Гаккель, расстегивая пальто.
Оба приветствия прозвучали так холодно, что Лабрюйер догадался: перед ним соперники.
В просторной светлой комнате было еще немало народу – исключительно мужчины, главным образом – сравнительно молодые, в штатском и в мундирах.
– Все в сборе, Федор Федорович, – сказал Калепу Виктор Владимирович. – Можно начинать.
Тут ворвались Феликс Розенцвайг и Теодор Рейтерн.
Рейтерн оказался похож на своего папеньку – такого же крепкого сложения, с широким лицом – но не круглым, а уже по-мужски оформившимся. Его русые волосы были коротко подстрижены – видимо, такими же были и отцовские, пока не поседели.
– Я собрал вас тут, господа, чтобы окончательно решить, какой из аэропланов мы выберем для постройки. Хотелось бы к началу лета иметь экземпляр для пробных полетов, – сказал Калеп. – Вот модель «Гаккель-пять», творение всем нам известного Якова Модестовича Гаккеля. Вот модель «Дельфин». Если кто не знает конструктора, господина Дыбовского, – вот он, вчера только приехал из Санкт-Петербурга. Задача всем ясна – нужна машина, которая может садиться и на суше, включая в понятие суши палубу корабля, и на воде. То есть требуется гидроаэроплан. Для чего – думаю, всем понятно. Господин Гаккель, слово вам.
– Мой аэроплан-амфибия построен два года назад на «Руссо-Балте», господа, и желающие могут его там видеть на заднем дворе, – сказал Гаккель. – Первый российский морской аэроплан стоит на заднем дворе, вместе с ненужными железками и сломанными станками, господа. Прежде, чем попасть туда, он получил серебряную медаль на воздухоплавательной выставке в Санкт-Петербурге, это было в апреле одиннадцатого года. Я надеялся, что мой гидроаэроплан станет надежным средством морской разведки, но неизвестные мне знатоки сочли конструкцию слишком ненадежной. Я внес кое-какие исправления и вновь предлагаю вам свою модель. Готов ответить на все вопросы.
– Вы, Виктор Владимирович, – сказал Калеп Дыбовскому.
– Мы с братом Вячеславом, приступая к работе, знали о претензиях к аэроплану очень нами уважаемого господина Гаккеля, – сказал лейтенант. – К тому же я – сперва моряк, потом военный летчик, это мое ремесло, и я знаю о море и об аэропланах то, чего в книжках не прочитаешь, – таких книжек еще не написано. Нехорошо хвастаться, но я, кажется, первый доказал, что авиаторы могут обнаруживать в море подводные лодки. Испытывал в воздухе радиопередатчик Тушкова, летал на «ньюпоре» и на «блерио», занимался аэрофотосъемкой… Я более практик, чем если бы окончил знаменитый рижский политехникум. Поэтому, работая над «Дельфином», я учитывал, что мой гидроаэроплан будет оснащен российским мотором, а не «Эрликоном», как у господина Гаккеля. Я уже имел дело с мотором конструкции Федора Федоровича – весной минувшего года, как раз в Риге, мы его испытывали, и результат – выше всяких похвал. Я отдаю должное Якову Модестовичу – он действительно сконструировал первый гидроаэроплан. Это прекрасная работа – а мы с братом сконструировали боевую машину, не столь элегантную, зато надежную и быструю.
– Отчего вы решили, будто ваш «Дельфин» быстрее моего моноплана? – спросил Гаккель.
– Мы с братом делали опыты. Если обтянуть фюзеляж брезентом, скорость заметно возрастает. До сих пор никто не использовал брезент.
– А о том, что под вашим брезентом мотор будет перегреваться, вы подумали?
И завязался спор, в котором Лабрюйер через полминуты перестал хоть что-либо понимать. Звучали совершенно для него невразумительные «монокок двоякой кривизны», «пилон крепления шасси», «обратная стреловидность крыла», «обводы фюзеляжа».
Дыбовский потребовал дать слово исполнителю, инженеру, чьей фамилии Лабрюйер в общем гомоне не разобрал.
