– Мы получили чертежи «Дельфина» еще в декабре, – сказал этот инженер. – Мы все просчитали, до последнего болта. Единственное, что нас смутило, – если использовать рекомендованные господином Дыбовским материалы, вес получается слишком большой. Тут придется обсуждать каждую деталь в отдельности.
– Вот, вот! – воскликнул Гаккель. – Это в моей модели тоже учитывается!
Калеп с усмешкой следил за спором.
– В столице уже почти решено, что мы будем строить «Дельфин», – сказал он Лабрюйеру. – Но сейчас сказано много умного, и Дыбовскому придется над этим крепко подумать.
К ним подошел Розенцвайг.
– Господин Калеп, мне в руки попал любопытный чертеж, – сказал он. – Я не конструирую аэропланов, хотя очень хотел бы. Мое последнее задание – крыша для пассажирского вагона второго класса. Вот, поглядите.
Он достал из папки чертеж гения Собаньского.
– Как, он и до «Феникса» добрался? – удивился Калеп. – Видел я это изобретение, хотя и не так безупречно начерченное. Это смешно – но меня преследуют изобретатели вечного двигателя, пушек для запуска ядра на Луну и тому подобных недоразумений. Теперь вот объявился человек, утверждающий, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза. И что такому подвисанию способствуют эти боковые колеса. Доводы рассудка бессильны – он убежден, что я могу написать государю императору и получить приказ немедленно приступить к постройке этого летающего парохода. Он как-то научился проникать на территорию завода и норовит всюду меня подстеречь со своей затеей.
– Я должен был догадаться, – горестно вздохнул Розенцвайг. – Сумасшедшие обожают старательно вычерчивать свои прожекты.
– Да, он не в своем уме, – согласился Калеп. – Впрочем, это безобидный сумасшедший, он не кричит и в драку не лезет. Его даже подкармливают наши сердобольные рабочие. Он с кем-то в слесарном цеху подружился…
Лабрюйер задумался. Он вспомнил Собаньского. Ведь люцинский гений не один вечер потратил на свой великолепный чертеж. Он должен был хотя бы попытаться его вернуть. И начать поиски ему следовало с Конюшенной улицы. А он там после того, как Панкратов его выставил, ни разу не появился.
Дискусия о гидроаэропланах меж тем подошла к концу. Калеп своей директорской властью окончательно прекратил ее и отправил подчиненных на рабочие места. Вместе с инженерами ушел и Дыбовский. В комнате остались только Калеп, Лабрюйер и Гаккель.
– Если бы объединить ваш талант и опыт Дыбовского, мир бы имел гениального конструктора, – сказал Гаккелю Калеп. – Но вы не летчик, а он не имеет ваших знаний. Подружиться с ним вы, боюсь, не сумеете…
– И не собираюсь! – отрубил изобретатель.
– Если вы хотите добиться правительственного заказа на свой аэроплан, вам только им и нужно несколько лет заниматься. А вы – чего только не пробовали.
– И всюду достиг успеха!
Калеп покачал головой. А Лабрюйер вдруг вспомнил, с каким ошарашенным лицом сидел Гаккель в автомобиле, взлетевшем на сугроб.
– Господин Гаккель, вы собирались помочь своему шоферу, – напомнил он. – Бедняга, наверно, до сих пор не вылез из Ноева ковчега.
– Какого ковчега? Ах, да! Федор Федорович, мне нужно человека четыре самых здоровых грузчика!
Узнав подробности, Калеп рассмеялся и вдруг сильно закашлялся.
– Что-то я в последнее время совсем расклеился, – пожаловался он Лабрюйеру. – Яков Модестович, догоните Рейтерна, он вам даст грузчиков. А модель пусть пока останется тут.
– Нет. Не хочу, чтобы Дыбовский ее изучал.
С тем Гаккель и побежал искать Теодора Рейтерна.
– Удивительный человек, – сказал о нем Калеп. – Прекрасное образование, строил в Сибири первую линию высоковольтных передач, в Санкт-Петербурге трамвайное сообщение проектировал, потом аэропланами увлекся. На его «Гаккеле-седьмом» Алехнович той весной всероссийский рекорд высоты в Москве поставил – шестьсот тридцать четыре сажени. И вот надо же, потянуло его к морской авиации…
– Я, если позволите, сейчас поеду прочь, – ответил Лабрюйер. – Был рад встрече. Кстати, где теперь госпожа Зверева и Слюсаренко?
– Сию минуту, насколько я знаю, в столице. А весной собираются открывать в Зассенгофе, тут поблизости, настоящую летную школу и строить авиационные мастерские.
– Конкуренты? – усмехнулся Лабрюйер.
– Не совсем. У них другая задача. Изобретать аэропланы они не будут, а будут, если смогут получить заказ от Военного министерства, делать «фарманы» по французскому образцу, но на свой лад, с укороченными крыльями и иными нововведениями. Зверева своего добилась – она спроектировала отличный самолет-разведчик. Говорят, будет развивать скорость более ста двадцати верст в час.
Калеп покосился на большие настенные часы. Это не было намеком. Лабрюйер и без намеков понимал, насколько занят директор завода.
– Она дама решительная и отступать не умеет, – согласился Лабрюйер. – Рад, что у нее все хорошо. Если появятся вопросы – я вам телефонирую.
– Вы ведь на ормане прибыли?
– Да, так смешно получилось – он ждет меня где-то на заводской территории. Я его на весь день нанял, – объяснил Лабрюйер. – Честь имею кланяться.
Бертулис Апсе действительно ждал неподалеку – поставил свою пролетку в тупичок и курил трубку в компании двух мужчин; один был в длинном промасленном фартуке, другой – в грязном халате, сильно смахивавшем на подрясник. Судя по веселым физиономиям, в компании шел обмен непотребными историйками.
– Едем, – сказал орману Лабрюйер.
Сейчас ему срочно требовалось одиночество.
Молодые офицеры и инженеры так галдели, что Лабрюйер малость ошалел от их жизнерадостного шума. Он даже позавидовал этим мужчинам, способным с таким азартом обсуждать лошадиные силы в моторе. Обсуждение моделей оказалось, как это ни странно, утомительным.
И вдруг тот маленький Лабрюйер, который жил в голове у большого Лабрюйера (большой, откинувшись на спинку сиденья, даже закрыл глаза и попытался задремать, пока пролетка несла его по Калнцемской улице к реке), внятно произнес:
– Наташа, если бы ты знала, как я устал…
Написать ей такое было невозможно.
– Наташа, это ничего, это пройдет. Соберусь с силами и распутаю запутанные клубочки, – пообещал Лабрюйер и понял, что вот теперь он, кажется, на верном пути. Примерно так и нужно начать письмо: «Наташа, мы здесь заняты каверзным, сложным и пока совершенно непонятным делом, но я думаю о тебе, я помню о тебе и я говорю с тобой…»
– Так сразу на Александровскую? – спросил, обернувшись, Бертулис Апсе.
– На Александровские высоты. Там мне теперь самое место…
Глава восьмая
Лабрюйеру нужно было понять, как расположено богоугодное заведение и есть ли там какие-то дырки в заборе. По опыту Лабрюйер знал, что дырки есть всюду и всегда, а особливо там, где всякие строгости. Если бедным безумцам запрещают пить спиртное и курить табак, наверняка найдется старичок в приюте при лечебнице, который за малое вознаграждение сбегает в лавку, и не через главные же ворота он побежит.
