– Я видывал сумасшедших. Таких буйных, чтобы на людей бросались, мало, – обнадежил Лабрюйер. – Разве что в белой горячке. Чаще человек просто сидит в углу или принимает странные позы, бормочет бессвязно или, наоборот, произносит длинные речи, так что можно принять его за профессора философии. Но идти туда надо.
– И я считаю – надо. Куда Мякишев запропал?
– Хорь, это заведение довольно далеко, туда пока доберешься – час пройдет, и то – тут ведь сразу ормана поймаешь. А в тех краях они не так уж часто разъезжают. Ближе к вечеру я позвоню Линдеру и узнаю, что про «черепа» написано в сводках. Скорее бы Мякишев приехал!
– Горностай хотел определить его на завод «Мотор», – сказал Хорь. – Там нужны ученики слесарей и кто-то еще, кажется, крепкие парни, чтобы гонять по территории тачки и вагонетки. Хотелось бы поскорее его туда отправить. Это возможно?
– Почему ты просишь там, где мог бы приказать?
– Потому что говорю – с тобой. Это ведь тоже наука, черт бы ее побрал, знать – кого просить, кому приказывать! В корпусе не проходили!
Лабрюйер невольно улыбнулся.
– С Божьей помощью осилишь, – пообещал он.
Глава девятая
Александровские высоты оказались твердым орешком.
Кабы только ими пришлось заниматься! Лабрюйеру же следовало держать в голове не только историю бедного Клявы, которого сделали в деле об убийстве Маши Урманцевой козлом отпущения. Ему следовало помнить также и про смерть «черепа» вкупе с исчезновением Ротмана, и про загадочную блондинку с госпожой Крамер, а также про того, кто увез госпожу Крамер из «Северной гостиницы». Хорошо хоть, Енисеев обещал заняться Розенцвайгом.
– Этот голубчик пока производит впечатление малость придурковатого идеалиста, – сказал Енисеев. – Но как инженер он пользуется уважением. Я не удивлюсь, если он в юности, будучи наивным ягненком, натворил дел, а родня постаралась все замять.
– Да, сходство с ягненком имеется, – согласился Лабрюйер. – Оттого он, возможно, выглядит моложе своих лет. Узнай, когда он родился.
– Ты хочешь понять, мог ли он совершить то, первое, убийство девочки? – догадался Енисеев. – Боюсь, что в пятнадцать или шестнадцать лет юный балбес, получив от дурочки решительный отказ, на такое способен. Не каждый балбес, конечно. Лично я, не справившись с первым поцелуем и получив от дамы первую оплеуху, облил чернилами ее белый праздничный передник. И знаешь что самое обидное? Потом мы четыре года не видались, я навоображал, как проеду мимо ее окна на белом коне в генеральском мундире, а она будет помирать от чахотки, и последним ее словом будет мое имя. И что бы ты думал? Она вышла замуж за моего родного дядю! И никакой чахотки! Но когда я понял, что теперь могу звать ее тетушкой, это был праздник! Уж и генеральских эполет не требовалось. Так вот, насколько я знаю род человеческий, Розенцвайг скорее наглотался бы спичечных головок, чем изнасиловал и зарезал девицу. Но это, так сказать, среднеарифметический Розенцвайг, который полон добродетельных немецких восторгов. Именно наш может оказаться исключением. Однако я сомневаюсь.
– Очевидно, нужно, чтобы Хорь приказал тебе узнать дату рождения Розенцвайга, – ответил на этот монолог Лабрюйер.
– Я узнаю. Это несложно.
Енисеев явно обиделся, что его прелестный экспромт, исполненный артистически, встретил такой прием.
– И потребуется запрос в выборгскую полицию. Там наверняка есть яхтклуб. Пусть узнают, не приходила ли в последние десять лет рижская яхта «Лизетта». Я добуду хороший снимок.
– Ты – бульдог. Ты можешь вцепиться в рукав тулупа и часами не отпускать его, хотя рукав совершенно несъедобен.
– Возможно. Я взял след – и даже не пытайся сбить меня с этого следа, все равно не получится, брат Аякс.
После того как Лабрюйер и Хорь заключили союз (без единого слова, но слова им и не требовались), Лабрюйеру стало гораздо легче давать отпор Енисееву. Енисеев правильно определил ситуацию: «спелись». Но спасать свой несколько пошатнувшийся авторитет он не стал – возможно, и эта интрига его на самом деле не столько беспокоила, сколько забавляла.
Замысел Лабрюйера проникнуть в лечебницу умалишенных Енисееву не слишком понравился («Если ты сам там спятишь, как мы тебя оттуда добывать будем?»), но спорить он не мог – командир наблюдательного отряда эту авантюру одобрил.
Инспектор Горнфельд, с которым у Лабрюйера никогда особой дружбы не было, по просьбе Линдера связался с дирекцией лечебницы и узнал, что Клява жив. Но подробностей ему не сообщили – якобы это какая-то священная Гиппократова тайна.
Вместе с Сенькой Мякишевым Лабрюйер составил план лечебницы и изучил все подступы к корпусу, где сидели буйные и теоретически должен был обретаться Андрей Клява.
– Летом было бы легче, – сказал Сенька. Он имел в виду, что летом больные прогуливаются во дворе и ходят вокруг четырехугольного пруда, так что лишний человек в сером байковом халате не привлечет к себе внимания. А зимой таких гуляк куда меньше.
– Тебе придется проникнуть туда еще раз, – подумав, решил Лабрюйер. – Мой шанс, кажется, связан с кухней. Им же дают трижды в день какой-нибудь габерсуп. Как я понимаю, еду привозят или приносят из кухни. По такому случаю двери корпуса отворяются.
Хорь, в это время красиво обрезавший карточки особой машинкой-гильотинкой, вытянул шею и посмотрел на план лечебницы.
– Знаете что, господа? Вам вдвоем не справиться. Я дам вам в помощь Акимыча. Он человек опытный – и у него припасен для таких случаев эфир. Не возражай, Леопард. Провалите эту операцию – второго шанса не будет. И как бы вы не подставили своего Кляву под удар.
– Но Барсук нужен Горностаю на «Фениксе».
– Как я сказал, так и будет.
Сенька, попав в наблюдательный отряд, сперва удивлялся – отчего эти господа называют себя по-звериному. Лабрюйер объяснил: они старые приятели и привыкли так сокращать фамилии, Хорь – он Хорьков, Барсук – Барсуков, а Росомаха – это просто фамилия такая. Парень был убежден, что прибывшие из столицы сыщики ловят шайку фальшивомонетчиков, и этого ему хватило – тем более что обещали содействовать его поступлению в рижскую сыскную полицию в скромной должности агента.
Правда, Сеньке казалось странным, что взрослыми мужчинами командует парень ненамного его старше. Но это Лабрюйер даже не пытался объяснить – просто сказал, что так распорядилось начальство. Хорошо хоть, Сенька приходил поздно вечером с черного хода и ни разу не видел Хоря в салоне, играющего роль фрейлен Каролины. Вот уж этот водевиль объяснить было бы затруднительно.
Акимыч-Барсук был Сеньке известен лишь по разговорам старших. И когда его познакомили с пожилым седоусым господином, больше всего похожим на мастера с солидной фабрики, представителя «рабочей аристократии», получающего хорошее жалованье и гордого своим ремеслом, Сенька сперва немного испугался – Лабрюйер не был строг, Енисеев казался ему странным, но не страшным, а ну как этот немногословный дяденька окажется суров? Но опытный Акимыч так весело расхохотался, узнав, что ему предстоит брать штурмом лечебницу для умалишенных, что сразу расположил к себе Сеньку.
