– Это хорошо, что его сейчас нет, – сказал Лабрюйер. – Я ищу Ротмана.
– Какого Ротмана?
– Вашего давнего приятеля.
– Я его десять лет уже не видела, – быстро ответила Хава-Матля.
– Не видели?
– Не видела!
– Тогда дайте мне, пожалуйста, листок бумаги и карандаш.
Написал Лабрюйер следующее: «Ротман, не валяй дурака. Я жду тебя на вокзале. Гроссмайстер».
Затем он, не прощаясь, вышел, предоставив Хаве-Матле самой принимать решение. Он знал, что женщина первым делом прочитает записку, и даже не стал ее сворачивать квадратиком.
На вокзале Лабрюйер прочитал расписание и вздохнул – дневной поезд был через два часа. Оставалось найти место, где можно было спокойно посидеть и почитать «Графа Монте-Кристо». Читать он предполагал не более сорока минут. Где бы ни прятался Ротман, за это время можно его найти и передать записку. Конечно, если он в Туккуме.
Вокзал был старый, краснокирпичный, имел зал ожидания, довольно теплый, и Лабрюйер уселся так, чтобы Ротман его сразу увидел.
Ротман явился на той самой странице, где граф приводит Альбера в будуар Гайде.
Он был в теплом полушубке, явно с чужого плеча, в довольно приличных брюках и валенках с галошами. Видимо, Хава-Матля отдала ему старый мужнин гардероб.
– Садись, – сказал Лабрюйер. – И рассказывай, почему ты так далеко удрал.
– Была причина.
– Испугался, что тебя обвинят в убийстве?
Ротман отшатнулся от Лабрюйера.
– Да что ты шарахаешься, как лошадь от зонтика? Садись, говорю тебе. Я знаю, что ты того человека не убивал. Тебя бы даже в тот дом не впустили, где его нашли.
Ротман сел на край скамьи и сгорбился.
– Мне бы все равно никто не поверил… – пробормотал он.
– Естественно, не поверили бы. После того как он пытался убить тебя, логично было бы, чтобы ты сам от него избавился. А теперь говори, что это за человек и что между вами вышло.
– А его точно убили? – вдруг спросил Ротман.
– Точно. Удавили крепдешиновым шарфом. Ты и слов-то таких не знаешь. Как ты узнал, что его убили? Околачивался на Выгонной дамбе?
– Да…
– Караулил утром, когда он выйдет?
– Да…
– Ты же знал, что он хочет тебя убить. На себя посмотри! Ты же не смог бы сопротивляться! Что ты задумал?
– Я хотел с ним договориться.
– Договориться с человеком, который сперва собирался тебя застрелить, а потом отравить?
– Застрелить?
– Ты что, не слышал про стрельбу на кладбище? Я этого твоего злодея спугнул. О чем ты с ним собрался договариваться?
Ротман основательно замолчал и минут пять изучал свои бурые валенки. Лабрюйер ждал.
– Я приходил к вам, просил передать, что нашел свидетеля. То есть свидетеля, что моего Фрица осудили безвинно. Так это он и был.
– Хорошо. Ты нашел свидетеля тех давних безобразий. Ты хотел вместе с ним пойти в полицию, чтобы у него взяли показания, и обратиться в суд, чтобы там пересмотрели дело?
– Да.
– Ты попросил его об этом?
– Да.
– И что он тебе ответил?
– Что я ошибся, он никакого Фрица не знает и вообще из Швеции приехал. А я не ошибся! Я за ним весь день ходил, приглядывался! Это он!
– Да кто – он, черти бы тебя побрали?!
– Энгельгардт!
– Мне эта фамилия ни о чем не говорит.
– Ни о чем?
– Решительно ни о чем.
– Да его же в шестом году расстреляли!
– Ротман, в шестом году я уже не служил в полиции, да и не нанимался я всех покойников назубок помнить. А тогда, сам знаешь, у Гризиньской горки каждое утро трупы поднимали.
– Энгельгардта расстреляли, это я точно знаю. Схватили вечером, ночью судили, приговорили к расстрелу. Тогда же у студентов и анархистов был целый комитет, который этим занимался. Я видел, как его арестовали в «Тиволи». Там был один парень, я знал, что он в комитете. Он меня там видел, он мне кивнул, я ему кивнул. Наутро я его опять встретил, идет довольный. Подозвал, говорит: «Ты, старый черт, по таким заведениям не слоняйся, могут и тебя ненароком вместе с черносотенцами прихватить, потом не оправдаешься. Дома, – говорит, – по вечерам сиди. Я, – говорит, – тебя знаю, а может случиться, налетишь на такого, что не знает, и будешь лежать у Гризиньской горки, как сегодня Энгельгардт». Расстреляли, значит… А на днях иду по Романовской, навстречу мне – живой Энгельгардт! Я думал, мерещится.
– Так, может, ты ошибся?
– Нет, и голос – его, и лицо. И руки. Я таких длинных пальцев больше ни у кого не видел. Я к нему подошел. Ведь когда Фрица судили, как раз говорили, что он с другими студентами и анархистами этого Энгельгардта к смерти приговорил! А он – жив! Он, значит, видел, кто его приговорил!
– Тише, тише… Как же он спасся?
– Я не знаю. Не знаю, господин Гроссмайстер. Но это точно он. Я с ним говорил, я видел – он меня узнал. А сделал вид, будто не узнает.
– Где же вы с ним познакомились?
– Да на Канавной улице… Там ведь кого только не бывает…
– Странная история. В ней есть какое-то вранье.
– Да какое вранье, если я с перепугу в Туккум к Матильде забежал?..
– Ну, раз так – сиди пока в Туккуме, я тебя не выдам. Но именно тут и сиди, – велел Лабрюйер. – Раз уж Матильда согласна тебя кормить, поить и одевать.
– Еще бы не согласна, муж у нее – простофиля, у него всякая чушь в голове, но больше никто во всем Туккуме не знает про Матильдины шалости, все думают – добропорядочную вдову этот чудак за себя взял. Так ей ни к чему, чтобы я распустил язык.
– Как все, оказывается, просто…
Вернувшись в Ригу, Лабрюйер прямо с вокзала пошел искать агента Фирста. Ему повезло – встретил на улице у дверей полицейского управления, украшенных невысокими колоннами ионического ордера.
– Я сейчас безумно занят, – сказал Фирст. – Бегу на Выгонную дамбу опрашивать свидетелей.
– Ты про убийство в меблированных комнатах? – спросил Лабрюйер.
– Да. Странная история. Мужчина без всяких документов, даже без бумажника. Видно, сцепился с ворами, они с ним и расправились, хотя воры – народ осторожный. Консьержка видела подозрительных мужчину и женщину.
– Воры редко убивают, уж ты-то это знаешь. Его, я слыхал, удавили, а чем?
– Орудие не найдено. Но, господин Гроссмайстер, там кое-что совсем неожиданное. Тело отвезли в прозекторскую, раздели – а на груди одиннадцать отметин! Одиннадцать пуль в эту грудь вошло, представляете?
