– Кабинет у него на отшибе, на улице Попова, тихая такая улочка. Я думаю, что и берлога, где он свои мерзости творит, где-то поблизости.
Налет на тайную медицинскую берлогу отложили – нужно было сперва сбыть с рук фальшивого Собаньского. На это ушло два дня.
Лабрюйер самолично провел всю операцию и надел на брыкавшегося врага наручники. Калеп, собравший по такому случаю инженеров и конторских служащих, а также мастеров всех цехов, произнес небольшую речь о посторонних, которым на заводе не место. Сенька Мякишев очень хотел, чтобы ему всенародно объявили благодарность, – не какой-то инженеришка, а помощник кочегара взял да и разоблачил Собаньского. Но Лабрюйер велел ему до поры помалкивать, а премировал из неподотчетных сумм приличными сапогами. Эти сапоги он купил у госпожи Круминь – Ян, парень и без того видный, вдруг внезапно прибавил в росте на вершок, и нога тоже выросла соответственно.
Хорь рвался в лыжный поход. Росомаха уже приобрел все необходимое. Но Лабрюйер убедил Хоря, что нужно сперва допросить Ламберта: вдруг вскроется еще какое-то имя, еще какая-то важная подробность.
Медицинскую экспедицию наметили на послеобеденное время и вызвали Мартина Скую, но никак не могли выйти из фотографического заведения: то Хорь принимался хохотать, но Лабрюйер, то Акимыч. Это был уже нехороший смех – неудержимый, до слез из глаз. Лабрюйер, чтобы успокоиться, выпил полграфина кипяченой воды.
– Это нервное, господа, – сказал он, но намек на нервы еще больше развеселил Хоря.
Лабрюйер все понимал – командир устал от постоянного напряжения и противостояния с Енисеевым; хотя Енисеев не слишком надоедал, но Хорь вел с ним нескончаемую безмолвную внутреннюю войну, а это сильно выматывает.
Акимыч успел обшарить все окрестные дворы и потолковать с дворниками. Он верно предположил, что помещение для противозаконных медицинских манипуляций может иметь запасной выход. И на случай, если Ламберт вздумает сбежать, решил там засесть.
Улочка была короткая и на первый взгляд тихая, но она упиралась в железную дорогу. Днем грохот поездов еще можно было терпеть, а вот ночью – только воспитав в себе привычку спать без просыпу.
Эрнест Ламберт оказался похож на дядюшку – тоже имел брюшко и нездоровую пухлость физиономии. Лабрюйер невольно вспомнил старого Рейтерна – у того широкое лицо было с мощными складками, хоть из мрамора ваяй, а у Ламберта – как дамский чулок с полной ноги, неплотно набитый манной кашей.
– Господин Ламберт, мы пришли по очень деликатному вопросу, – сказал Лабрюйер. – Дама попала в большую беду. Подруга ей сообщила, что у вас есть средства помочь.
Хорь, чья физиономия была спрятана под густой вуалью, покивал – да, в очень большую беду…
– Я скромный гомеопат, – сказал Ламберт. – Если болезнь дамы входит в список тех, что лечат гомеопатическими средствами, то я готов. Садитесь, сударыня, расскажите о симптомах.
– Даме неловко говорить об этом. Понимаете, беда стряслась, когда супруга не было в Риге, и вот он должен вернуться…
Хорь всхлипнул и сгорбился. Это получилось кстати.
– Есть лекарственные средства, которые действуют на ранних сроках, – прямо сказал Ламберт, – но они не слишком надежны, может быть потрачено драгоценное время…
– Господин доктор, вам лучше сперва обследовать даму. И тогда уже предлагать метод лечения. Не беспокойтесь, все будет оплачено, – и Лабрюйер достал бумажник такой толщины, что еле влез во внутренний карман пиджака.
– Тогда обождите здесь, – сказал Ламберт. – А вас, сударыня, прошу следовать за мной.
Дверь, ведущая в тайную медицинскую берлогу, была так артистически оклеена обоями, что Лабрюйер ввек бы не догадался о ее существовании.
Хорь и Ламберт вошли, а примерно минуту спустя оттуда донесся крик Хоря:
– Сюда!
Лабрюйер отворил дверь, пробрался довольно узким коридором и попал в комнатку, едва ли более пятнадцати квадратных аршин. Там были шкаф, стол, какая-то удивительно причудливая, накрытая клеенкой кровать на высоких ножках, из которой торчали загадочные рукоятки и, кажется, подлокотники. Лабрюйер, не увидев ни Хоря, ни Ламберта, сперва даже испугался, но всего лишь на миг.
Доктор лежал на полу лицом вниз, Хорь буквально сидел на нем, вывернув ему назад руку.
– Будете кричать – сделаю больно, – предупредил Хорь. – Ну, спрашивай.
– Потрудитесь вспомнить, как вы в пятом и шестом годах бывали в Федеративном комитете на Романовской, – холодно сказал Лабрюйер.
– Я, на Романовской?
– Не надо врать. Вы передали донос, написанный вашим дядюшкой Краузе, кому-то из членов комитета, после чего три человека были расстреляны.
– Я ничего не передавал!
– Вранье. Краузе сам рассказал об этом перед тем, как сбежать из Риги. Итак – кому?
Хорь чуть посильнее вывернул Ламберту руку.
– Рихарду Берзиню, и оставьте меня в покое!
– Сейчас все можно валить на Берзиня, потому что он сбежал. Вы это прекрасно знаете.
– Клянусь, я там только Берзиня и знал!
– И никого больше?
– Никого больше!
– По-моему, опять вранье, – сказал Хорь. – Человек, который запросто забегает в такое заведение, как этот проклятый комитет, знает там больше одного человека.
– Верно. Итак? Кого из студентов политехникума вы там встречали?
– Там были студенты политехникума, да… Я там видел Розенцвайга, Феликса Розенцвайга…
– Еще.
– Видел там Эрика Шмидта, он вместе с Розенцвайгом учился, на одном курсе.
– И Теодора Рейтерна?
– Нет, Рейтерна там не было.
– Как это – не было? Краузе утверждал, что он там был.
– Откуда я знаю, что дядюшке померещилось? Я несколько раз бывал в комитете, пока не понял, что это плохо кончится. Тогда я вообще уехал из Риги. Я знал, кто там заседает и подписывает приговоры.
– Шмидт и Розенцвайг?
– Я их там видел. Думаю, они что-то подписывали, – осторожно ответил Ламберт.
– А Теодор Рейтерн?
– По-моему, он сам от них прятался.
Лабрюйер и Хорь переглянулись.
– Итак, заседали и подписывали смертные приговоры Шмидт, Розенцвайг, Рихард Берзинь, еще какой-то Степанов, еще – один анархист из Москвы, они его очень уважали… и Фридрих Ротман!
– Не было там Ротмана. Краузе на суде заявил, что видел его там, но он соврал. Кого он выгораживал?
– Был там Ротман! Я сам его там видел!
– И что, он тоже подписывал приговоры?
– Я не знаю…
– Краузе выгораживал вас? Вы тоже заседали в комитете по ночам?
