– Я бы свою охотно продал, пока она совсем не развалилась, – признался Розенцвайг.
– Но они бы хотели яхту с приданым – то есть с матросами, которые знают судно и могут за ним присматривать, делать необходимый ремонт.
– Нет, матросов у меня нет. Были, но я давно уже не выходил даже на Двину. Этой «Лизеттой» пользуются все мои друзья, только не я. Они ее и чинят по необходимости. Я думал, что один мой товарищ ее купит, два года назад очень на это рассчитывал, но он отказался.
Сообщение было довольно странным – для чего бы Розенцвайгу врать? Или он настолько хитер, что понял подкладку вопроса?
– Мы могли бы встретиться и обсудить это дело, – предложил Лабрюйер.
– Охотно… так вы отдадите корзинку сторожу?..
– Отдам, а что сказать при этом?
– Что тут продовольствие для Отто Розенцвайга, тетрадь, карандаш, книжки. Меня можно найти на «Фениксе» через канцелярию! Благодарю, благодарю!
Розенцвайг умчался, а Лабрюйер остался с корзинкой, недоумевая, для чего студенту – видимо, младшему брату, – продовольствие.
Он дождался сторожа и передал поручение Розенцвайга.
– Тише, тише… – прошептал сторож. – На нас смотрят, идите за мной… давайте корзинку… что там?..
– Продовольствие, книжки тетрадь, карандаш.
– Тетрадь – это хорошо. А то они, пакостники, от скуки такое сочиняют… Тсс… начальство… уходите, уходите, ради бога…
Сторож с корзинкой исчез в своей конурке, а Лабрюйер пошел к выходу, ломая голову над словами Розенцвайга. Они как-то неожиданно совпали с сообщением из Выборга – инженера ни на яхте, ни на молу тамошние яхтсмены не видели. Но ведь Розенцвайг мог почуять опасность и соврать. Люди с такими выпученными глазами с виду на врунов не похожи, но именно им удается самая бесстыжая ложь.
Лабрюйер шел по Александровской, и так, и сяк поворачивая слова Розенцвайга, но каждое могло оказаться враньем. Возможно, он решительно всем на всякий случай говорит, что давно никуда не ходил на «Лизетте». Причем сразу, не дожидаясь вопросов… а странно, что у него есть младший братец, которому неинтересна яхта… Или не братец, кузен, дальний родственник… если он студент, то вряд ли ему более двадцати пяти… самый прекрасный возраст для атлетической гимнастики и любомого студентами фехтования, для конных и морских подвигов…
Розенберг привязан к этому Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие…
И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:
– Дурак!
Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.
Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.
Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо – чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..
И точно – Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.
Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.
Осталось попасть в карцер.
Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить – шла проявка пленок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.
– Еще одного самозванца изловил? – спросил Линдер. – Мы еще этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.
– Покаялся в грехах?
– Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.
– Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией – может, он там новые чертежи рисует.
– Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, – с сомнением сказал Линдер. – Но тебе же не Собаньский нужен?
– Нет, я должен попасть в карцер.
– Куда?! – и инспектор расхохотался.
– В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.
– Что тебе там понадобилось?
– Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.
– И кто же ее там записал?
– Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.
– А ты откуда это узнал? Погоди… Не ты ли совершил налет на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся – все искал смысл в этом преступлении.
– По долгу службы, Линдер, по долгу службы…
– Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надежное доказательство. К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.
– Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг…
Линдер рассмеялся.
– И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.
– При чем тут мышки?
– Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру – знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.
– Он же не дама, чтобы мышек бояться.
– Ты не знаешь! Профессор не дурак выпить, и студенты это раскусили. Вот Розенцвайг и решил устроить ему белую горячку наяву. Так Янсон к нам пришел с заявлением, кричал тут, обещал до самого царя дойти. Может, и дошел бы, но вмешались корпорации. Ты же знаешь – все эти «Fraternitas Baltica», «Concordia Rigensis», «Rubonia», все эти бурши, и даже латышская «Талавия» – все за Розенцвайга вступились и поставили под ружье папенек и дядюшек, которые тоже когда-то были буршами. Так что Розенцвайг получил две недели карцера, но уж эти две недели он отсидит полностью.
