Пискнуло, зашуршало, далекий суровый бас сообщил:
– По запросу осведомительного агентства. Два человека опознаны. Возможно, экипаж яхты «Лизетта», вызванные свидетели…
В трубке захрюкало, несколько важных слов пропало напрочь. И дальнейшая речь прерывалась этим гадким издевательским хрюканьем.
– …были замечены в тот день, когда пропала… подтвердил… в полном соответствии… подтвердили… Опознание проводилось…
Тут связь наладилась, и Лабрюйер услышал громкое, бодрое и отчетливое:
– Доложил частный пристав Овчинников!
– Донесение принято! Благодарю, господин Овчинников! – заорал Лабрюйер и, не повесив трубку, устремился в лабораторию.
– За тобой гонится маньяк? – осведомился Хорь.
– В Выборге опознали Герца и Франка! Их видели в тот день, когда пропала девочка. Конечно, нужны еще подробности, но мы уже наступаем этой сволочи на пятки! Когда возьмем эту парочку, узнаем, кто был тогда на яхте.
– Разве не Розенцвайг?
– Я уже не знаю. Розенцвайг сказал, что на яхте часто выходят в залив его друзья. Если так – это может оказаться кто угодно. Даже Ламберт! Но знал бы ты, Хорь, сколько вранья я наслушался от преступников!
– Догадываюсь. Я вот думаю – не привлечь ли твоего протеже Мякишева. Мюллер не совсем еще здоров. Я думаю – если посадить Мякишева в автомобиль к Мюллеру, он может при нужде быть и курьером. Он шустрый, должен быстро бегать.
– По ночному лесу и по колено в снегу?
– Я еще подумаю. Курьер может пригодиться. Найди его вечером и спроси, умеет ли он бегать на лыжах.
– Хорошо.
Лабрюйер заглянул к Сеньке и задал этот вопрос. Ответ был примерно такой, какого он и ожидал. Если бы Лабрюйер спросил, умеет ли Сенька прыгать с ранцевым парашютом, который недавно изобрел Глеб Котельников, прозвучало бы то же радостное:
– А чего тут не уметь? Это мы запросто!
– А не врешь?
Сенька немного смутился. Выяснилось – видел, как другие парнишки бегают на лыжах, а ему – кто ж купит? Подумав, Лабрюйер велел Сеньке завтра прийти к себе, как только освободится, но не позже половины десятого, и подниматься двумя этажами выше, там будет ждать господин Хорь. И сказать Хорю чистую правду!
На следующий день Лабрюйер, приготовив дома всю необходимую для беготни на лыжах одежду, сел перед телефонным аппаратом и смотрел на него, как цирковой гипнотизер Осип Фельдман на красавицу-ассистентку. Его отвлекали, он выбегал в салон, возвращался к аппарату и к пяти часам дождался звонка. Затем, радостный и возбужденный, дождался, пока Хорь в образе фрейлен Каролины завершит съемку и выпроводит клиентов.
– Хорь, мы с Линдером сейчас пойдем искать мемуары Клявы, – сказал Лабрюйер.
– Сегодня?
– Да.
– Леопард, ты не забыл, что у нас сегодня?
– Нет, конечно. До девяти я запросто вернусь и успею переодеться.
– В десять выезжаем из дома. Росомаха предупредил Скую, он будет ждать на углу Столбовой и Дерптской.
– По дороге сам зайди в полицейское управление и договорись – если мы ночью кого-либо привезем, так чтобы приютили до утра, а утром по распоряжению из столицы отвезли на Малую Матвеевскую. Там держат две свободные камеры.
– Будет исполнено.
– Хорошо, иди.
Лабрюйер немного удивился спокойствию Хоря и слишком медленной речи. Видимо, командир понемногу вводил себя в какое-то особое необходимое ему состояние. Это самоуглубление было Лабрюйеру понятно не путем наблюдений и логических выводов, а как-то иначе – чутьем, что ли.
Предстояла операция, которая покажет, на что способен этот двадцатидвухлетний командир. И не только начальству покажет – как Лабрюйер понимал, в первую очередь должен быть поставлен на место Горностай. И эта задача могла помочь выполнить главную – а могла и помешать…
Войдя с Линдером в карцер, Лабрюйер ужаснулся. Ему однажды доводилось сюда заглядывать, но его тогда мало беспокоила величина помещения и высота потолков.
Расположенный под самой крышей и довольно холодный карцер был большой комнатой – девяти аршин в длину, четырех аршин в ширину, но это бы еще полбеды – потолок оказался на высоте чуть ли не двухсаженной, при этом стены были исписаны и разрисованы сверху донизу, что внушало уважение к студентам: будущие инженеры ухитрялись забраться так высоко, используя лишь железную койку и почтенный чурбан, заменявший столик, но, возможно, еще и большое ведро с крышкой для естественных надобностей. Окна были расположены близко к полу, так что дневное освещение все равно было бы слишком слабым для съемки.
Щекастый белокурый балбес Отто Розенцвайг сидел на койке, завернувшись в одеяло. Ногой он запихивал под койку корзинку с припасами.
– К вам сыскная полиция, господин Розенцвайг, – сказал сторож и вышел.
Лабрюйер прислушался – в замке проскрежетал ключ; видимо, зная шебутной характер Розенцвайга, сторож на всякий случай запер в карцере всех троих.
– Сыскная полиция? Но я ничего не крал! Мышей я купил! Купил в цирке – там их держат, чтобы кормить змею! Вы можете спросить в цирке!..
– Помолчите, Розенцвайг, и встаньте, когда с вами старшие говорят, – велел Линдер. – Хорошо. Теперь стойте и ешьте.
Он дал студенту заранее приготовленные бутерброды с ветчиной и фляжку с горячим чаем. Розенцвайг лишился дара речи.
Лабрюйер смотрел на стены и понимал, что изучить всю эту живопись будет мудрено. На стенах он опознал немецкие, русские, польские, французские, латинские слова. Над дверью отметился какой-то особо образованный студент – написал по-итальянски «Lasciate ogni speranza» – первую часть знаменитой строки Данте «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate», что означало «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Видимо, цитата пришла узнику на ум зимой, когда, замерзая, он вспомнил мучения грешников в ледяном озере Коцит из «Божественной комедии».
– Ну, что? – спросил Линдер.
– Начнем с угла, – и Лабрюйер показал на койку.
– Ты – отсюда, а я пойду навстречу от двери.
Линдер подкатил к косяку чурбан, залез на него, а Лабрюйер забрался на койку. Подсвечивая фонариками, они разбирали перлы студенческого остроумия и хмыкали, когда попадалась фривольная картинка или карикатура. Некоторые монограммы и гербы корпораций были исполнены с изяществом и даже талантом
Розенцвайг жевал и с любопытством смотрел на эти изыскания.
– Что господа ищут? – спросил он.
– Запись вроде той, что в дневнике, – ответил Лабрюйер. – В ней обязательно должны быть имена и фамилии.
– Погляди-ка, – сказал Линдер. – Вот тут, на русском…
Лабрюйер устремился к чурбану, Линдер соскочил, уступая место. Но неизвестный студент сердито жаловался на каких-то загадочных родственников, не приславших ему даже куска черствого хлеба.
