Но говорить об этом было как-то стыдно. Наташа ждала, что Лабрюйер начнет первый, а он, старый холостяк, никак не мог собраться с духом.
– Прости, – вдруг сказала она. – Это я сбила тебя с толку… я не должна была… лучше бы мне было помолчать…
– Нет, просто я… ну, неразговорчив, что ли, – ответил он. – Я не умею говорить о таких вещах…
– Мне казалось, что мы нашли друг друга. Ты не писал мне, Ольга это объяснила… Но я все это время слышала твой голос. Наверно, игра воображения…
– Нет, я действительно… я говорил с тобой…
– Не оправдывайся. Никогда и ни перед кем не оправдывайся. Все получилось не так, я это чувствую. Прости…
Она резко повернулась и вышла из салона.
Лабрюйер даже не сразу понял, что произошло. Вот только что стояла, смотрела, говорила – и вдруг сорвалась, понеслась!
Очевидно, ему не было дано понимать женщин. А если не дано – что получится из совместной жизни? Да одно недоразумение! Наверно, она просто первая догадалась об этом. Но зачем такое поспешное бегство? Странно все-таки устроены женщины. Впрочем, ей виднее…
– Вот и славненько… – сказал Лабрюйер сам себе, прекрасно понимая, что совсем не славненько. Женщина, которая незримо была рядом с ним все эти месяцы, ушла – и надежда на встречу оказалась нелепой выдумкой одинокого человека. Встреча! Пока гремят выстрелы и под ногами – пресловутая грань между жизнью и смертью, встреча сказочно прекрасна, не нужно слов, довольно взглядов. Теперь-то как быть?
Горностай, если спросить совета, рассказал бы что-нибудь причудливо двусмысленное. Да и способен ли он давать советы в таком деле? Он прожил жизнь, поменяв несчетное количество женщин, но зная любовь лишь теоретически. Росомаха? Тот прост, тот сказал бы: дурень, беги, догоняй! Догонишь – и опять будет это тягостное молчание, опять одолеют сомнения. Акимыч? Акимыч пошутил бы, что нельзя такую красавицу отпускать. Но он может толково поговорить с влюбленным Хорем. Что он путного скажет растерявшемуся Леопарду?
Наташа, скорее всего, побежала к Ольге. Подружки посовещаются, посмотрят на все это дело практически – да, практически! – и пошлют Глашу на вокзал за билетом. Ну, печально все это, а делать нечего…
Даже смешно: так ждать встречи – и в последнюю минуту утратить ее смысл… Даже смешно!..
Лабрюйер вспомнил, как сунул в печку исповедь Наташи, как тогда злился на нее, как переживал. Было… было… и жаркие сны были…
Отчего Господь посылает людям такую странную любовь?
Лабрюйер постоял у витрины, глядя на прохожих, и понял, что нужно сделать. Нужно пойти в Александроневскую церковь и там стоять в ожидании умной мысли, а не таращиться на пешеходов и трамваи. Там, может, душа немного успокоится и станет понятно, как быть дальше.
Церковь, к счастью, была открыта. Лабрюйер вошел, перекрестился и стал выбирать образ, перед которым можно было бы постоять в ожидании мудрого совета свыше.
Лабрюйер, войдя, оказался посреди маленьких сгорбленных старушек, среди которых возвышался, как монумент. Старушки были благовоспитанные – пришли до начала службы, чтобы затеплить свечки, но выстроить маршрут по храму, чтобы переходить от подсвечника к подсвечнику, они не умели и метались взад-вперед, от святого Пантелеймона к Богородице, от Богородицы – в дальний угол, к Николаю-угоднику, по слухам – чудотворному, от угодника – к тому из двух канунников, где еще можно было поставить свечку; отчего-то тот, что возле угодника, пользовался большей популярностью, чем другой, справа от входа.
Лабрюйеру требовалось одиночество, чтобы услышать подсказку свыше, а бабушки хоть и шепотом, но переговаривались, а то и ссорились. Лабрюйер пошел вправо и стал между колоннами. Там было потише.
Эти колонны были необходимы храму – они держали большой купол. Но Лабрюйеру они иногда мешали – не так уж часто он приходил во время службы и обычно оказывался сзади и не видел священников. Сейчас же он был доволен – в узком пространстве мог оказаться наедине с той силой, от которой ждал поддержки.
Не то чтобы он был суеверен – но сейчас просил знака. Каким бы мог быть этот знак – Лабрюйер понятия не имел. Возможно, несколько слов, знакомая цитата из Евангелия; возможно, необычное поведение огонька свечи.
Он не молился – он просто знал, что его видят и слышат, хотя ни единого слова он даже мысленно не произнес. И понемногу волнение уходило, покой заполнял душу. Видимо, этой душе посылалось то, что ей на самом деле было необходимо, и Лабрюйер понимал – хватит напрасных ожиданий, жизнь должна остаться такой, как прежде. Вдруг ему стало жаль того, что не сбылось. Душа летела, душа жила надеждой, душа верила в счастье – но у какой птицы полет бывает вечным? Может, и хорошо, что птицу на взлете подстрелили?
Женщины, что кормились при храме, очень вовремя собрались протирать пол. Лабрюйер, не дожидаясь, пока мокрой тряпкой мазнут по сапогам, шагнул вперед – и одновременно такой же шаг сделала женщина, стоявшая за колонной. Лабрюйер невольно взглянул в ее сторону.
Это была Наташа.
Они стояли невесть сколько, один – слева от колонны, другая – справа, и могли никогда не узнать об этом.
Наташа, кажется, даже немного испугалась. Она смотрела, приоткрыв рот, словно хотела и не могла выговорить слово. Но это слово, этот краткий вопрос, было в ее взгляде. Отродясь Лабрюйер не видывал таких говорящих глаз.
Он не услышал, но как-то иначе ощутил вопрос:
– Да?..
Церковь заполнялась прихожанами, Лабрюйер уступил свое место женщине, усердно пробивавшейся вперед, и подошел к Наташе. Его сзади подтолкнули, он сделал еще шаг. Соприкосновения не было – не то место храм Божий, чтобы друг к дружке прижиматься. Было больше – то ощущение близости, ради которого стоит жить.
Теперь оставалось совсем немного – найти слова…
