В синих глазах мелькает непонимание. Не спешу облегчать участь их владельца.
Обхожу стол и останавливаюсь прямо перед мужчиной. Под подошвой моих ботильонов хрустит битое стекло, а я наклоняюсь к Артёму ближе, упирая обе ладони о подлокотники кресла, в котором он сидит.
Хочу с предельной точностью увидеть и запомнить каждую из эмоций, которая последует от него во время того, что я буду говорить дальше.
— Помнишь, ты спрашивал, каким образом я познакомилась со своим мужем? — интересуюсь, но ответа не жду, продолжая дальше. — Так вот… Я познакомилась с ним в той самой больнице, в которой умерла его жена при родах. Матвей нас и познакомил… Трое суток я слышала, как он плачет совсем один в том стеклянном боксе. Очень громко. Так, что моё сердце до сих пор сжимается, когда я вспоминаю эти дни и ночи. Никогда их не забуду… А знаешь почему? — снова спрашиваю, и вновь не позволяю собеседнику и слова вставить. — Потому что это единственное, что я слышала, пока эти же трое суток истекала кровью после того, как… — запинаюсь, чувствуя, как с ресниц вот-вот спустятся слёзы, но хватает мгновения, чтобы перестать обращать на это внимание, вернувшись к первостепенному, — после того, как потеряла своего малыша… Понимаешь? — умолкаю ненадолго и отстраняюсь, чтобы подобрать со стола бумагу, несущую в себе первоисточник моего горя.
Комкаю лист, прижимая его в сжатом кулаке к груди Артёма, пока он продолжает гипнотизировать меня пустым, ничего не выражающим взглядом.
— Ни х*ра ты не понимаешь! — отвечаю на свой же вопрос. — И никто не понимает! Я и сама не понимаю почему всё так вышло! Они сказали: «При сильном стрессе так бывает, беречь себя надо было»… Вот как ты сберёг нас! — отнимаю руку и швыряю скомканную бумагу мужчине в лицо. — Так что ты тоже виноват! Не я одна… Понятна тебе теперь разница, а, Рупасов?!
По моим щекам продолжают стекать слёзы. Солёные капельки падают на его белую рубашку, отмеряя собой мучительно медленно проходящие секунды, пока пустота в синих глазах наполняется тяжестью горького осознания, пришедшего слишком поздно, чтобы было возможно что-то исправить.
— Ты же сказала: аборт сделала, — едва различимо проговаривает он.
Мои губы сами собой расплываются в ядовитой улыбке.
— Нет, Рупасов. Я Лене сказала, что больше не беременна. Всё остальное — ваши личные выводы, — распрямляюсь и убираю руки от кресла, намереваясь отойти совсем, ведь я получила то, зачем пришла, но Артём перехватывает за запястья, вынуждая оставаться на прежнем месте. — Точно такие же долбанные тупые выводы, как те, которые ты снова сделал совсем недавно! Когда сказал: «Заново начнём», но при первой же проблеме просто кинул меня! Оскорбил последними словами и оставил одну! Них*ра не меняется, Рупасов! Ты как был эгоистичной сволочью, так и остался… Руки от меня убери! — последнее добавляю вынужденно.
Новая попытка освободиться только злит мужчину. Он поджимает губы и неприязненно морщится, после чего перехватывает мои руки крепче и резко дёргает на себя. Падаю, уткнувшись лицом в его плечо, а запястья простреливает острой болью. Но если сравнивать с тем, что живёт внутри меня — ощущение не так уж и сильно. То, что раздирает мою душу на клочки, гораздо мучительнее и острее.
— Да не трогай ты меня! — вскрикиваю, продолжая вырываться. — Как же ты задолбал уже! — разбавляю собственные возгласы новыми попытками освободиться от чужого прикосновения, вот только они тщетны. — Ненавижу тебя! — заканчиваю в бессилии.
Теперь, когда высказала всё, что выжигало душу… Запал тоже угас.
— Ненавижу тебя, — повторяю уже шёпотом.
Больше не сопротивляюсь, позволяя Рупасову творить что ему вздумается… В душе поселяется привычная пустота. И она для меня значима гораздо больше, чем то, что ещё может со мной случиться.
— Не правда, — отвечает Артём также тихо.
Запястья оказываются свободны в одно мгновение. Но это всё равно не помогает избавиться от чрезмерно близкого присутствия мужчины. Он порывисто обнимает меня за плечи обеими руками, сомкнув ладони в замок за спиной. И прижимает к себе с такой силой, что начинает казаться — у меня рёбра сейчас треснут, не выдержав этого напора. Но я терплю и это. В конце концов, привыкла уже…
— Почему раньше не сказала? — добавляет он.
Так и продолжает удерживать меня около себя, но теперь одной рукой, а сгибом указательного пальца второй приподнимает за подбородок, вынуждая смотреть ему в глаза… Не отвечаю. Просто не знаю, что сказать.
Когда я впервые поняла, что он решил, будто я сделала аборт, и правда специально не стала разубеждать его. Просто даже видеть не хотела. Знала же прекрасно, что примчится сразу. Прощения просить будет. Да только оно не нужно никому из нас.
Не изменит ничего. Лишь больнее сделает. Нам обоим.
Да, глупо. И неправильно. Несправедливо. Жестоко даже. Но сделанного не вернёшь.
А потом… Всё равно стало. Пока Артём не сделал тоже самое во второй раз: снова разбил моё сердце, потому что просто не верит. Ни в меня. Ни в нас. Ведь гораздо проще обвинить другого человека в том, что не получается, нежели попытаться понять и принять… Если бы и правда любил, не бросил бы. Ни в тот раз. Ни в этот.
— Почему, Жень? — с нажимом повторяет Артём.
Набираю в лёгкие побольше воздуха. И говорю первое, что приходит в голову.
— А зачем? Почему я должна оправдываться перед тобой снова и снова? — цепляю безразличную усмешку. — Тебе же так удобно думать о том, какая я дрянь! Так свои собственные грехи кажутся чуть меньше, правда же? — разбавляю презрительный тон оценивающим взглядом. — Или всё ещё думаешь, что не виноват совсем в том, что у меня выкидыш был? Типа совсем не причём, да, раз рядом не было? Не ты довёл меня до такого состояния?! Так убейся этой своей ложью, Тём! И меня в покое оставь! Я сюда пришла не отношения выяснять и налаживать, если уж на то пошло! Это тебе моё своеобразное «прощай»! Чтоб, когда в зеркало смотрел, помнил, сколько же дерьма живёт, да не во мне одной!
Лицо Рупасова мрачнеет, а в синем взоре вспыхивает озлобленность.
— Повтори… — сквозь зубы выдавливает Артём.
Но на моих губах лишь расплывается новая усмешка. Мне сейчас настолько всё равно, что эмоции мужчины не трогают совсем.
— Что, оглох? Кажется, я не заикаюсь, — проговариваю с издёвкой.
Прекрасно знаю, что тем только хуже делаю. Но видимо, я и правда мазохистка.
— Ты… — гневно прищуривается Рупасов.
Больше ничего не говорит. Поднимается с кресла, позволяя мне встать на ноги.
Подбирает со стола стакан, наполовину наполненный янтарной жидкостью, и опрокидывает содержимое залпом, а затем разворачивается обратно в мою сторону.
С пару секунд просто стоит и разглядывает меня, сжимая и разжимая кулаки.
— Прости, Жень… — выдыхает в итоге.
И столько усталости и вины я слышу… Моё сердце снова разрывается сплошным потоком боли и разочарования. Как и думала, не нужно мне прощение. Как и извинения его. Вообще уже ничего не надо. Хочется лишь вернуть былой покой.
