— Вперед, друзья, — крикнул Шампионне пяти или шести сотням солдат, которых он держал в резерве, — а то скажут, что наши братья победили у нас на глазах, а мы не приняли участия в победе! Вперед!
Увлекая своих людей в страшную свалку, он тоже пробил брешь в живой стене.
В этой великой сумятице, где, казалось, только Бог, который вел отдельные французские части за руку, мог бы разобраться, чуть не случилось великого несчастья. Части Келлермана и те, что прибыли из Риети — другими словами, драгуны Келлермана и поляки Княжевича, — сломив сопротивление неаполитанцев, подобно тому как топор валит мощный дуб, встретились и приняли друг друга за врагов: драгуны занесли свои сабли, поляки склонили пики, как вдруг двое молодых людей бросились между ними, крича тем и другим: «Да здравствует Республика!» — и заключили друг друга в объятия. Это были: со стороны Келлермана — Этторе Карафа, который, как помнят читатели, уезжал, чтобы исхлопотать у Жубера подкрепление, а со стороны Княжевича и Пиньятелли — Сальвато Пальмиери, который, приехав из Неаполя, чтобы присоединиться к своему генералу, попал к полякам в состав римского легиона. Оба они, устав от длительного покоя, движимые мужеством и ненавистью, стали во главе своих колонн, первыми пошли в наступление, нанося удары с одинаковым пылом, и, подобно жнецам, которые, отправившись с противоположного конца нивы, встречаются посреди поля, столкнулись в центре неаполитанской армии и узнали один другого как раз вовремя, чтобы помешать французам и полякам истреблять друг друга.
Если читатель вынес из нашего рассказа ясное представление о характере этих двух юношей, то он поймет, какую живую и глубокую радость испытали они, бросившись друг другу в объятия после двухмесячной разлуки, в то время как десять тысяч голосов провозглашали волшебное слово: «Победа! Победа!»
И действительно, победа была полная. Три колонны Дюгема и Макдональда, как и колонны Келлермана и Княжевича, проникли в самую гущу неаполитанской армии, сметая все на своем пути.
Шампионне прибыл, чтобы завершить разгром; бегство было страшное, отчаянное, неслыханное. Тридцать тысяч неаполитанцев — побежденных, рассеянных, разбегающихся во все стороны — отбивались от двенадцати тысяч французов, которые действовали с невозмутимым хладнокровием, стремясь одним ударом добить врага, в три раза превышавшего их численностью.
Среди этого ужасающего разгрома, среди убитых, умирающих, раненых, среди брошенных орудий, развороченных фургонов, валяющегося на земле оружия, сдающихся тысячами пленных — сошлись французские военачальники. Шампионне сжимал в объятиях Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа и тут же, на поле сражения, произвел их в командиры бригады, предоставляя им, как и Макдональду и Дюгему, всю честь победы, одержанной под его руководством. Он пожал руку Келлерману, Княжевичу, Пиньятелли и сказал им, что они спасли Рим, но этого еще мало — надо завоевать Неаполь и, следовательно, нельзя давать неаполитанцам передышки, а, наоборот, необходимо беспощадно преследовать их и по возможности помешать Фердинанду и его армии пройти через теснины Абруцци.
В соответствии с этим планом Шампионне приказал частям, меньше других утомленным, немедленно перестроиться и преследовать, а то и опередить неприятеля. Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа предложили стать проводниками частей, которые, пройдя через Читтадукале, Тальякоццо и Сору, должны были вторгнуться в Королевство обеих Сицилии. Шампионне принял их предложение. Морису Матьё и Дюгему было поручено командование двумя авангардами, которые должны были продвигаться: один через Альбано и Террачину, другой через Тальякоццо и Сору; под их началом будут Княжевич и Пиньятелли, Лемуан, Руска и Казабьянка, которым приказано было оставить занимаемые ими позиции, в то время как Шампионне и Келлерман объединят разрозненные части, по пути возьмут Лаюра в Риньяно, вернутся в Рим и восстановят там республиканское правительство, после чего французская армия, продвигаясь как можно быстрее по следам своего авангарда, немедленно направится на Неаполь.
На этом совете, участники которого собрались верхом, под открытым небом, посреди поля кровавой битвы, подвели итоги победы.
На поле сражения лежало три тысячи убитых, столько же было раненых; пять тысяч пленных были обезоружены и отведены в Чивита Кастеллана; на земле валялось восемь тысяч ружей; брошенные тридцать пушек и шестьдесят зарядных ящиков без лошадей оправдывали предсказание Шампионне, который говорил, что с двумя миллионами патронов десять тысяч французов никогда не останутся без пушек. Наконец, помимо всего этого добра, всего снаряжения, попавшего в руки республиканской армии, генералу привезли два фургона золота.
То была казна королевской армии — всего семь миллионов.
Часть денег, полученных по векселю, который сэр Уильям выписал на Английский банк, Нельсон индоссировал, а Беккер учел, пошли на возобновление денежного довольствия французской армии.
Каждый солдат получил по сто франков. Так разошлись миллион двести тысяч. То, что причиталось убитым, распределили между уцелевшими. Каждому капралу выдали сто двадцать франков, каждому сержанту — сто пятьдесят, каждому младшему лейтенанту — четыреста, каждому лейтенанту — шестьсот, каждому капитану — тысячу, каждому полковнику — тысячу пятьсот, каждому командиру бригады — две тысячи пятьсот, каждому генералу — четыре тысячи.
Раздача состоялась на поле сражения в тот же вечер, при свете факелов; производил ее казначей армии, который со времени начала кампании 1792 года никогда не располагал таким богатством.
Решили отложить сто пятьдесят тысяч франков, чтобы приобрести для солдат одежду и обувь, а остальные деньги, около четырех миллионов, отправили во Францию.
В послании к Директории Шампионне сообщал о победе и приводил имена всех отличившихся в бою, а также отчитывался в трех миллионах пятистах или шестистах тысячах, что он раздал или решил еще израсходовать; затем он испрашивал у господ директоров разрешения взять и для себя ту же сумму в четыре тысячи, которыми он наградил других генералов.
Ночь прошла в праздничном настроении; раненые сдерживали стоны, чтобы не огорчать товарищей по оружию; об убитых не думали. Разве не достаточно было с них того, что они умерли в день победы?
Между тем король, оставаясь в Риме, вскоре отдался своим неаполитанским привычкам. В самый день сражения он в сопровождении трехсот человек отправился в Корнето охотиться на кабана, а так как в Риме не было возможности набрать свору хороших собак, он приказал привезти в фургонах псов из Неаполя.
Накануне вечером он получил от Макка следующую депешу, отправленную из Баккано в два часа пополудни.
«Государь, честь имею доложить Вашему Величеству, что сегодня я атаковал французский авангард, который после яростного сопротивления был истреблен. Противник потерял пятьдесят человек, в то время как по воле благословенного Провидения у нас оказался только один убитый и двое раненых.
Уверяют, будто Шампионне имеет дерзость дожидаться меня в Чивита Кастеллана; завтра на рассвете я выхожу против него и, если он не отступит, разгромлю его. В восемь часов утра Ваше Величество услышит мои или, вернее, свои пушки и сможет воскликнуть: «Драка началась!»
