— Потому что я всегда волнуюсь, когда гремят пушки.
— Но мне кажется, милорд, вы забываете, каково ваше участие в этом громе пушек, — возразила королева.
— Я именно потому особенно волнуюсь, что помню о письме, на которое вы намекаете. Ибо если что-либо случится с вашим величеством, моя тревога превратится в угрызения совести.
— В таком случае зачем же вы его написали? — спросила королева.
— Я написал его, так как вы уверили меня, что ваш зять, его величество австрийский император, начнет военные действия одновременно с вами.
— А кто говорит, милорд, что он не начал или не собирается начать их?
— Если бы так было, мы кое-что узнали бы об этом. Германский цезарь не может двинуть в поход двухсоттысячную армию без того, чтобы земля чуточку не дрогнула от этого. А если он все еще не выступил, значит, не выступит раньше апреля.
— Но не правда ли, — спросила Эмма, — он сам посоветовал королю начать поход и обещал выступить, как только его величество окажется в Риме?
— Да, кажется, — прошептала королева.
— А вы видели его письмо, ваше величество? — спросил Нельсон, глядя на королеву своим серым глазом так пристально, словно перед ним была простая женщина.
— Нет, но король говорил о нем господину Актону, — невнятно пробормотала королева. — Впрочем, даже если мы ошиблись или если австрийский император ввел нас в заблуждение, неужели из-за этого надо отчаиваться?
— Я не говорю, будто надо отчаиваться, но боюсь, что неаполитанской армии одной не под силу выдержать натиск французов.
— Как? Вы полагаете, что десять тысяч французов под началом господина Шампионне могут победить шестьдесят тысяч неаполитанцев, которыми командует генерал Макк, считающийся лучшим стратегом Европы?
— Я говорю, государыня, что исход всякого сражения всегда сомнителен, а между тем судьба Неаполя зависит от вчерашнего сражения; я говорю, наконец, что если Макк, к несчастью, окажется побежденным, то через две недели французы будут в Неаполе.
— Боже мой! Что вы говорите? — прошептала мадам Аделаида, бледнея. — Неужели нам опять придется собираться в дорогу? Слышите, сестрица, что говорит милорд Нельсон?
— Слышу, — ответила мадам Виктория, смиренно вздохнув. — Но я вручаю нашу судьбу в руки Господни.
— В руки Господни! В руки Господни! Прекрасно сказано с точки зрения верующих, но в руках Господних столько судеб вроде наших, что ему некогда ими заниматься.
— Милорд, — обратилась королева к Нельсону, словам которого она придала куда больше значения, чем хотела показать, — значит, вы невысоко цените наших воинов, раз думаете, что они вшестером не одолеют одного республиканца, и это при том, что сами вы с вашими англичанами атакуете их при равных силах, а зачастую и при меньших, чем у них?
— Да, на море, государыня, потому что море — это наша стихия, стихия англичан. Родиться на острове — значит родиться на корабле, стоящем на якоре. На море — смело утверждаю это — один английский моряк стоит двух французских; иное дело на суше. На суше, государыня, французы то же, что англичане на море. Богу известно, до чего я ненавижу их; Господь также ведает, что я воевал с ними не на жизнь, а на смерть. Ему известно, наконец, как я хотел бы, чтобы то, что останется от этой нечестивой нации, которая отреклась от Бога и казнит своих монархов, оказалось на корабле. Тогда я на борту «Авангарда», как он ни искалечен, сразился бы с этим кораблем! Но даже ненавидя врага, следует отдавать ему должное. Ненависть не означает презрения. Если бы я презирал французов, то не стал бы их ненавидеть.
— Что вы, любезный лорд! — сказала Эмма, тряхнув головкой, как умела только она, — жест был бесконечно изящен и пленителен. — Не выступайте здесь в роли провозвестника несчастья! Генерал Макк разгромит французов на суше так же, как адмирал Нельсон разгромил их на море… Да вот, мне послышалось, что щелкает кнут, возвещающий нам о прибытии новостей. Слышите, государыня? Слышите, милорд? Это курьер, обещанный нам королем.
И действительно, стало слышно быстро приближающееся частое щелканье бича; нетрудно было догадаться, что звуки эти — красноречивая музыка, какою почтари имеют обыкновение возвещать о своем прибытии. Но присутствующих не могло не смутить то обстоятельство, что послышался стук колес приближающейся кареты. Все, однако, невольно поднялись с мест и стали прислушиваться.
Актон первый не выдержал: по-видимому взволнованный более прочих, он обернулся к королеве и спросил:
— Ваше величество разрешит мне справиться?.. Королева утвердительно кивнула.
Министр бросился к дверям, обратив взор на анфиладу комнат, по которой должен был пройти камердинер, чтобы доложить о курьере, или сам курьер.
Все слышали, как карета остановилась под аркой у парадного подъезда. Вдруг Актон, отступив на три шага, попятился к зале, как человек, увидевший что-то невероятное.
— Король! — воскликнул он. — Король! Что такое?
LVIII. ВСЕ ПОТЕРЯНО, ДАЖЕ ЧЕСТЬ
И действительно, почти тотчас же появился король в сопровождении герцога д'Асколи. Благополучно доехав и уже ничего не опасаясь, он стал самим собою и вошел первым.
Его величество был в странном настроении; досада, вызванная поражением, боролась в нем с чувством удовлетворения от того, что опасность миновала, и он уже готов был отдаться свойственной ему склонности к насмешке, приобретавшей, однако, в теперешних обстоятельствах горький привкус.
Добавим к этому физическую усталость человека, скажем более — короля, которому пришлось в холодный декабрьский день и дождливую ночь проехать шестьдесят льё в скверном calessino
84
, не имея возможности перекусить.
— Брр! — пробурчал он, входя, потирая руки и, казалось, не обращая внимания на присутствующих. — Здесь куда приятнее, чем на дороге в Альбано; как по-твоему, Асколи?
Заметив, что гости королевы торопливо отвешивают поклоны, Фердинанд продолжал:
— Добрый вечер, добрый вечер. Очень рад, что стол накрыт. С самого Рима у нас не было во рту ни кусочка мяса. Ломтик хлеба и сыра, съеденные на ходу, а скорее на бегу — представляете, как это восстанавливает силы! Да, плохи харчевни в моем государстве, и очень мне жаль бедняг, которые рассчитывают на них! За стол, д'Асколи, за стол! Я голоден как волк.
Король сел за стол, не беспокоясь о том, не занял ли он чье-нибудь место, и усадил д'Асколи рядом с собой.
— Государь, будьте добры, рассейте мою тревогу, — сказала королева, подойдя к своему августейшему супругу, в то время как все гости почтительно стояли поодаль, — скажите, чему я обязана такой радостью, как ваше столь неожиданное возвращение?
— Кажется, вы, сударыня, а не Сан Никандро рассказывали мне про Франциска Первого, что он после какого-то сражения, став пленником какого-то императора, написал своей матушке длинное письмо, оканчивавшееся прекрасной фразой: «Все потеряно, кроме чести». Так вот, вообразите: я возвращаюсь из-под Павии — там происходило это сражение, теперь вспомнил, — вообразите: возвращаясь из-под Павии и оказавшись не таким дураком, чтобы попасться, как это случилось с королем Франциском Первым, я, вместо того чтобы написать, явился самолично, дабы сказать вам…
