Он стал рассказывать, как много узнал и чему научился. Так они и направились домой вдвоем: вприпрыжку шагающий мальчик, рассказывающий отцу о травах и книгах так, словно мужчина мог этого не знать, и улыбающийся глава экзархата.
Однако насыщенный день дал о себе знать, и бодрость Артэма стала медленно исчезать. Его шаг замедлился, его рассказы сменялись вопросами, а стоило Стену взять сына на руки, как тот мирно уснул, бормоча что-то себе под нос о том, что он обязательно покажет, как правильно складывать из бумаги кораблики.
Стен привычно поцеловал мальчика в лоб и продолжил свой путь, но улыбка его быстро угасла. С энергией Артэма, который тихо, мирно спал, посапывая, исчезала и легкость на сердце Стена. Казалось, этот маленький мальчик разогнал тучи над головой отца, но стоило ему уснуть, и они сгустились вновь.
Гнетущее чувство вернулось, ложась на светлое лицо темной маской печали.
Именно с этой хмурой маской поверх улыбки, он и вернулся домой.
Его встретил недовольный, разгневанный взгляд Лейна:
− Его преосвященство соизволили явиться домой, вспомнили про смертных?! − с язвительной иронией спросил Лейн, сложив руки на груди.
Страсти души Лейна соответствовали страстям отца. Для Лейна домой вернулся настоящий предатель, влезший в его тайны, чтобы разрушить часть жизни, важную часть.
Стена же не волновал язвительный сарказм сына, да и вообще он держался так, словно его все это не касалось. Ведь одного взгляда Лейна было достаточно, чтобы его расслабившаяся натура вновь облачилась в крепкие доспехи самообладания.
Он сделал вид, что совсем ничего не слышал, направляясь к лестнице.
− Эй! − еще более гневно воскликнул Лейн. – Что, уже даже говорить со мной не станешь, высокомерный предатель!
Лейну было непонятно, каким же Богом возомнил себя отец, если смеет так самоуверенно судить людей?
− Я положу Артэма, и тогда поговорим, − только и сказал сыну Стен, чувствуя, как ему все труднее держать себя в руках.
Он действительно спешил положить спящего мальчика в теплую постель и поцеловать его в лоб, как он делал это обычно. Но покоя его сердцу сегодня было не видать.
Как говорить с Лейном, он не знал. Они были похожи, но в то же время были совершенно разными. Разбалованный Лейн, эгоистичный, самовлюбленный, страдающий без материнской любви, не мог понять отца, знающего, что такое учиться на голодный желудок, розги, и почему работать – это тяжело. Слишком разную жизнь они прожили, чтобы понимать друг друга по-настоящему.
Сидя у постели Артэма, Стен предпочел бы провалиться куда-нибудь, но не разговаривать сейчас с Лейном. Он не чувствовал в себе сил для подобного разговора. Он знал, что его выдержка себя практически исчерпала, а разум уже терял способность искать решения, но он не забывал о том, что юношеские амбиции и страсти требуют не только всего самого лучшего, но и − сию минуту.
В его сыне не было терпения и покорности, он хорошо это знал, не забывая, что и сам не обладает подобными качествами. Он слышал злобное топанье там, внизу, и это угнетало его еще сильнее.
Выдохнув, Стен встал, понимая, что разговор отложить не удастся. Теперь оставалось лишь спуститься и пройти еще один бой с собственным негодованием, но этому бою не суждено было состояться в том виде, в котором он его ждал. Прежде, чем Стенет спустился, за Лейном захлопнулась дверь. Его своенравный сын не смог вынести подобного пренебрежения.
Эта закрывающаяся дверь была настоящей пыткой для Стена. Он уже видел, как уходил родной человек, больше он не хотел этого переживать. Помчавшись следом после недолгого оцепенения, он надеялся найти мальчишку, но все его попытки были не больше, чем беспомощным метанием по округе.
Город, тем временем, спал, исчезая во мраке. Огни гасли.
Единственным неспящим местом была таверна на окраине города, живущая скорее по ночам, чем при свете дня. И именно к ней, словно мотылька к свету, приманило Стена. Смех, шум, запах курева и предвкушение выпивки. Как же давно это было частью его жизни. Словно позабытая реальность, этот трактир предстал перед экзорцистом, как наваждение.
С этого все и началось…
Сбросив служебный мундир и вывернув его наизнанку, он просто повязал его на пояс, создав узел из рукавов. Так делал когда-то его отец в жаркие дни, снимая свою рабочую куртку, потертую и старую, чтобы было легче работать, так сделал и он, чтобы было легче исчезнуть среди народа. Вид у него и без того был слишком приличный для простака в местечковом трактире, но без мундира на него вообще никто не обратил внимания. Возможно, даже с ним пьяному народу было бы плевать на офицера ордена Белого Креста.
Стен получил возможность ненадолго забыться. Выпивая бутылку за бутылкой, он чувствовал, как тает его гнев, слабеет воля и становится туманным разум, но остается неизменным гнетущий зуд в области сердца.
Ему хотелось рычать и, чтобы подавить это желание, он пил снова, но болезненный рык раздирал его горло. Приходилось пить еще.
Рядом кто-то снова и снова ныл, всё говоря, что женщины − предательницы, что они продажны и ничтожны. От этого зудящего бубнежа внутреннее неспокойствие Стена только обострялось, словно каждое слово колючей лозой царапало его окровавленную рану. Словно с каждым глотком он, теряя свою силу, готов был выпустить демона, грызущего его весь вечер.
В висках стучало гневное «заткнись», руки заметно дрожали от нетерпимости и беспокойства, но бубнеж среди этого гула продолжался. Он и сам не знал, кто именно все это говорит, не понимал, откуда этот голос, не знал, говорит ли это кто-то, или он сам уже бубнит всё это. Зато знал, что еще миг – и его просто разорвет на части этим бесконечным внутренним воем.
− Хватит, − велел он самому себе, но вместо того, чтобы остановиться и пойти домой, дабы оставить все до завтра, он в один миг опустошил еще одну бутылку и, встав, со всего размаху разбил ее о первую попавшуюся голову какого-то пьяного рабочего мужика…
Глава 5
Стен забыл про все: про Лейна, про службу, про свою боль. Он просто спал словно механическая игрушка, у которой кончился завод − упал и отключился.
Его свободный разум не рисовал ему картины личного рая, не обещал ему ничего хорошего, и не уносил его в мир грез. Он даровал Стену пустоту, для страдальцев именуемую − забытье.
Ему не виделись разбросанные по подушке спутанные огненные локоны, не слышался нежный шепот, и руки во сне не скользили по бархатистой женской коже. Не было криков, вопросов и непонимания, как не было и попыток понять, как простое человеческое тепло может обратиться в столь страшную пытку.
Не было ничего, только пустота и тишина уставшего от мыслей разума.
Из этого забытья, словно из мрака, к жизни Стена стали выводить прикосновения чего-то холодного. Неопределенное мокрое нечто касалось его разодранной в драке щеки. Это было противнейшим чувством.
