На звонок дверь открыла высокая брюнетка в галифе. «Соблазнительная» было бы для нее весьма слабой похвалой. Галифе, как и ее волосы, были угольно-черными. Шелковая блузка — белой, шею неплотно облегал алый шарф, правда, не столь яркий, как губы. В крошечных золотых щипчиках она держала длинную коричневую сигарету. Пальцы изобиловали кольцами. Черные волосы посередине разделял пробор. Вдоль тонкой загорелой шеи свисали две толстые блестящие косы. Каждая с алым бантом. Однако маленькой девочкой брюнетка была уже давно.
Она глянула на мои пустые руки. Студийные снимки обычно слишком велики, чтобы уместиться в кармане.
— Мисс Уэлд, пожалуйста, — сказал я.
— Можете отдать снимки мне. — Голос ее был холодным, ленивым, надменным, глаза же — совсем иными. Затащить ее в постель казалось не труднее, чем побриться в парикмахерской.
— Извините. Я должен отдать их ей лично.
— Я же сказала, она принимает ванну.
— Я подожду.
— Насчет снимков — это вы серьезно, амиго?
— Совершенно. А в чем дело?
— Ваше имя?
Теперь ее голос ворковал, трепетал, вздымался, опускался, в уголках губ очень медленно, не быстрее, чем ребенок ловит снежинку, появлялась нежная, манящая улыбка.
— Последний фильм с вашим участием был великолепен, мисс Гонсалес.
Она распрямилась и затрепетала от радости. Вспыхнувшая молнией улыбка совершенно преобразила ее лицо.
— Но ведь фильм же был отвратительным, красавчик, — оживилась она. — Форменная чепуха. Вы прекрасно знаете, что чепуха.
— Раз там снимались вы, он не может быть чепухой, мисс Гонсалес.
Она отошла от двери и поманила меня за собой.
— Выпьем. Опрокинем по стаканчику, черт возьми. Обожаю лесть, даже самую грубую.
Я вошел. Упрись мне в поясницу дуло, я бы ничуть не удивился. Мисс Гонсалес стояла так, что, входя, я задел ее грудь. Аромат ее духов был прекрасен, как Тадж-Махал при лунном свете. Закрыв дверь, она танцующей походкой направилась к маленькому бару.
— Шотландского? Или предпочитаете коктейли? Я смешиваю совершенно отвратительный мартини.
— Шотландское — это прекрасно, спасибо.
Мисс Гонсалес взяла два таких больших стакана, что в них вполне можно было ставить зонтики, и налила в них виски. Я сел в кресло и огляделся.
Обстановка была старомодной. Псевдокамин с газовыми горелками вместо дров и мраморной доской, трещины в штукатурке, парочка ярко размалеванных картин на стенах (за такую мазню вряд ли стоило платить деньги), старый черный обшарпанный «стейнвей», на котором в виде исключения не было испанской шали. Там и сям валялись новенькие книжки в ярких обложках, в углу стояла двустволка с красивым резным ложем, стволы которой обвивал бант из белого атласа. Голливудская причуда.
Брюнетка в галифе сунула мне стакан и уселась на подлокотник моего кресла.
— Можете называть меня Долорес, — сказала она, основательно хлебнув шотландского.
— Спасибо.
— А как я могу называть вас?
Я усмехнулся.
— Само собой, — сказала она, — я совершенно уверена, что вы лжец, и никаких снимков у вас нет. Но соваться в ваши, конечно же, очень секретные дела я не собираюсь.
— Да? — Я приложился к стакану и ополовинил его. — А как там моется мисс Уэлд? По старинке мылом или с какими-нибудь арабскими благовониями?
Мисс Гонсалес взмахнула недокуренной сигаретой в золотых щипчиках.
— Вы, похоже, были бы не против помочь ей? Ванная там — под арку и направо. Дверь скорее всего не заперта.
— Раз это так просто, не хочу.
— Вот как? — Мисс Гонсалес вновь одарила меня сияющей улыбкой. — Вам нравится преодолевать трудности. Мне, наверно, это надо будет учесть.
— Не беспокойтесь, мисс Гонсалес. Я пришел сюда просто по делу. И никого насиловать не собираюсь.
— Да-а? — Улыбка ее стала нежной, ленивой и, если вам не удастся подобрать слова получше, соблазнительной.
— Но определенно склоняюсь к этому, — сказал я.
— Забавный вы тип, — сказала она, пожав плечами, и вышла под арку, держа в руке стакан, содержимого в котором оставалось на донышке.
Послышался легкий стук в дверь и ее голос:
— Милочка, здесь один человек, принес снимки со студии. Так он говорит.
Muy simpatico. Muу quapo tambien. Con cojones.
Знакомый голос резко ответил:
— Заткнись, сучка. Сейчас выйду.
Мисс Гонсалес вернулась, напевая что-то под нос. Стакан ее был пуст.
Она снова подошла к бару.
— Но вы не пьете! — воскликнула она, глянув на мой стакан.
— Недавно пообедал. Да и все равно, у меня удалена треть желудка. Я немного понимаю по-испански.
Мисс Гонсалес вскинула голову.
— Вы потрясены?
Глаза ее закатились. Плечи передернулись.
— Потрясти меня не так уж легко.
— Но вы слышали, что я сказала? Madre de Dios! Мне очень неловко.
— Ну да, еще бы, — сказал я.
Положив в стакан льда, мисс Гонсалес налила себе еще виски.
— Да, очень неловко, — вздохнула она. — А впрочем, и сама не пойму.
Иногда я почти не ощущаю неловкости. Иногда бывает наплевать. Все друзья говорят, что я слишком уж откровенна. Я потрясла вас, да?
И снова села на подлокотник кресла.
— Нет. Но если я захочу, чтобы меня потрясли, буду знать, куда обращаться.
Она вяло отставила стакан и придвинулась ко мне.
— Но я здесь в гостях, — сказала она. — А живу в Шато-Берси.
— Одна?
Она легонько шлепнула меня по кончику носа. Потом внезапно оказалась у меня на коленях и стала пытаться откусить у меня кончик языка.
— Ты очень славный сукин сын, — сказала она.
Такого горячего рта, как у нее, я еще не встречал. Губы ее обжигали, будто сухой лед. Язык с силой елозил по моим зубам. Глаза ее были огромными, черными, из-под радужной оболочки виднелись белки.
— Я такая усталая, — прошептала она мне в рот, — такая измотанная, просто жуть.
Рука Долорес оказалась во внутреннем кармане моего пиджака. Я с силой оттолкнул ее, но мисс Гонсалес успела выхватить мой бумажник. Со смехом она танцующей походкой отошла в сторону, распахнула его и стала торопливо рыться в нем напоминающими маленьких змей пальцами.
— Очень рада, что вы познакомились, — раздался у входа холодный голос.
В арочном проеме стояла Мэвис Уэлд.
