— Пустой разговор. И совершенно неинтересный для нас обоих.
Он поднес спичку к сигарете, закурил и тихо сказал:
— Понятно. Простите, что по глупости поднял эту тему.
Повернулся на каблуках, вернулся к машине и сел за руль. Пока он не отъехал, я стоял неподвижно. Потом, прежде чем уйти, подошел к негритенку на тумбе и похлопал его по голове.
— Сынок, ты единственное нормальное существо в этом доме, — сказал я ему.
23
Репродуктор на стене полицейского отделения хрюкнул и проговорил: «Раз, два, три. Проверка». Потом щелкнул и замок.
Лейтенант уголовной полиции Джесс Бриз потянулся, высоко задрав руки над головой, зевнул и сказал:
— К вашему сведению, вы опоздали на два часа.
— Не спорю. Но ведь я звонил — передавал, что опоздаю. Ходил к зубному врачу.
— Садитесь, — сказал Бриз и, протиснувшись между стеной и крышкой стола, сел сам.
Его небольшой, заваленный бумагами письменный стол стоял в углу комнаты. Слева от стола было высокое голое окно, а справа — стена, на которой, на уровне глаз, висел большой календарь. Дни, отошедшие в небытие, аккуратно перечеркивались жирным черным карандашом, так что стоило Бризу взглянуть на календарь, и он всегда точно знал, какое сегодня число.
Спенглер сидел сбоку, за столом поменьше, где в идеальном порядке были разложены зеленый регистрационный журнал, мраморный письменный прибор, маленький календарь на медной подставке и морская раковина, полная пепла, спичек и окурков, и, напоминая мексиканца, метающего ножи в цель, кидал железные ручки в обитую войлоком спинку стоявшей вдоль стены скамейки. Ничего у него не получалось. Перья не втыкались.
В комнате стоял привычный для полицейского участка неуловимый, бездушный, не то чтобы затхлый, но какой-то нечеловеческий запах. Переведите полицейское управление в совершенно новое здание — и через три месяца во всех комнатах будет пахнуть точно так же. Что-то в этом есть символическое.
Один Нью-Йоркский репортер уголовной хроники как-то писал, что стоит пройти под зеленый фонарь, освещающий вход в полицейский участок, и — попадешь в совершенно иной мир со своими законами.
Я сел. Бриз достал из кармана завернутую в целлофан сигару, и началась привычная процедура. Я следил за каждым его движением — неизменным, выверенным, точным. Затянулся, затушил спичку, аккуратно положил ее в черную стеклянную пепельницу и сказал:
— Эй, Спенглер.
Спенглер повернул голову, и Бриз повернул голову. Они усмехнулись друг другу. Бриз показал на меня сигарой.
— Смотри-ка, он весь вспотел.
Спенглер засучил ногами, чтобы повернуться и посмотреть, как я вспотел. Если я и вспотел, то незаметно для себя самого.
— С вами не соскучишься, — сказал Бриз. — Сегодня утром пришлось побегать?
— Не без того.
Он все еще улыбался. И Спенглер тоже. Бриз явно старался растянуть удовольствие.
Наконец он откашлялся, согнал улыбку со своего большого, веснушчатого лица, повернулся в сторону, но так, чтобы не терять меня из виду, и спокойным голосом сообщил:
— Хенч признался.
Спенглер резко повернулся, чтобы посмотреть на меня. Подался вперед, съехав на край стула. Губы раздвинулись иступленной, почти что неприличной улыбочке.
— И чем же вы его доконали? — спросил я. — Мотыгой.
— Нет.
Они оба молча уставились на меня.
— Макаронником, — ответил Бриз.
— Чем?
— Ты хоть рад, парень? — спросил Бриз.
— Может, все-таки скажете, в чем дело, или так и будете на меня глазеть?
— А что, приятно посмотреть, как человек радуется, — сказал Бриз. — Нам такая возможность не часто выпадает.
Я сунул сигарету в рот и стал ее грызть.
— Мы напустили на него макаронника, — пояснил Бриз. Итальяшку Палермо.
— Вот как. Знаете что?
— Что?
— Я просто подумал, чем отличается речь полицейских.
— Чем же?
— Вы стараетесь каждым словом ошеломить собеседника.
— И ошельмовать, — спокойно добавил Бриз. — Так будем острить или разговаривать?
— Разговаривать.
— Значит, так. Хенч был пьян. Причем всерьез, не только на вид. В доску пьян. Пил неделями. Почти не ел и не спал. Только пил. И чем больше пил, тем трезвее становился. Ведь только виски и связывало его с миром. Когда человек напивается до такой степени и у него отбирают выпивку, он сходит с ума.
Я молчал. На юном лице Спенглера играла все та же плотоядная улыбочка. Бриз постучал пальцем по сигарете, но пепел не упал, и он, вставив ее обратно в рот, продолжал:
— Он, конечно, псих, но нас не устраивает, чтобы задержанный нами свихнулся. Мы этого и не скрывали. Нам невменяемые не нужны.
— А мне казалось, вы уверены, что Хенч невиновен.
Бриз неопределенно кивнул:
— Был уверен. Вчера вечером. А может, и прикидывался. Короче, ночью Хенч вдруг взял да спятил. Его тащат в изолятор и накачивают лекарствами. Тюремный врач велел. Но это между нами. Про лекарства в деле ни слова. Ясно?
— Более чем.
— Вот. — Мое замечание ему, по-моему, показалось подозрительным, но он был слишком поглощен своей историей, чтобы отвлекаться. — Сегодня утром Хенч в порядке. Лекарство, видно, еще действует, но смирный. Идем к нему. «Как дела, друг? — спрашиваем. — Может, что-нибудь нужно? Всего хватает? Будем рады помочь, если что. Здесь тебя не обижают?» Словом, обычные вопросы. Сами знаете.
— Да. Знаю.
Спенглер хищно облизнул губы.
— Вот. Потом разевает он пасть и говорит всего одно слово: «Палермо». Палермо — итальянец, живет напротив, ему принадлежат похоронное бюро, этот доходный дом и еще много чего. Помните? Конечно, помните. Ведь это он говорил про высокую блондинку. Все чушь. У этих итальяшек одни высокие блондинки на уме. Они их коллекционируют. Но Палермо человек серьезный. Я наводил справки. В том районе он котируется. Такого не запугаешь. Да и зачем мне его запугивать? Говорю Хенчу: «Что, Палермо твой друг?» А он мне: «Позовите Палермо». Возвращаемся сюда и звоним Палермо. «Сейчас, — говорит, — приеду». Ладно. В скором времени приезжает. Мы ему говорим: «Так мол и так, Хенч хочет вас видеть, мистер Палермо. Зачем, сами не знаем». А он: «Бедный парень. Хороший парень. Я ему верю. Хочет меня видеть? Отлично. Я с ним переговорю. Только один на один. Без полиции». — «Хорошо, — говорю, — мистер Палермо». Едем, стало быть, в изолятор. Палермо беседует с Хенчем. Без свидетелей. Потом выходит и говорит: «Все в порядке, лейтенант. Он признается. Может, я найду ему адвоката. Он мне нравится, бедняга». Так и сказал. И ушел.
