Турок лежал на своем топчане и лениво перелистывал немецкий еженедельник. Испанцы оживленно разговаривали, готовясь к вечерним развлечениям, составной частью которых должна была стать девушка по имени Керстин. Она-то и была объектом их разговора.
Монссон часто посматривал на часы. Он решил ждать до половины шестого, и ни минутой дольше.
Фру Карлссон появилась, когда до половины шестого оставалось две минуты.
Она усадила Монссона на свой роскошный диван, угостила вином и принялась сетовать на невыносимую жизнь квартирной хозяйки, у которой много квартирантов.
— Одинокой бедной женщине не очень приятно, когда у нее в доме полно мужчин, — говорила она. — И к тому же иностранцев. Но что еще остается делать бедной несчастной вдове?
Монссон быстро подсчитал в уме: бедная несчастная вдова, сдавая комнату, загребала около трех тысяч в месяц.
— Этот Мохаммед, — сказала она, — остался должен мне за последний месяц. Не могли бы вы как-нибудь уладить это дело? У него ведь были деньги в банке.
На вопрос Монссона, какого она мнения о Мохаммеде, фру Карлссон ответила:
— Для араба он был довольно милым. Обычно они такие грязные и безответственные. Однако этот был вежливым, тихим и производил впечатление человека порядочного; не пил, и девушки, судя по всему, у него не было. Единственное, что, как я уже сказала, он не заплатил за последний месяц.
Как выяснилось, она была хорошо знакома с личной жизнью своих жильцов. Знала, что к Рамону ходит девка по имени Керстин, однако о Мохаммеде фру Карлссон почти ничего рассказать не смогла.
Сообщила, что у того была замужняя сестра в Париже. Она писала ему, однако фру Карлссон не знала содержания этих писем, так как написаны они были по-арабски.
Фру Карлссон передала Монссону целую пачку этих писем. На конвертах имелись адрес и фамилия сестры.
Все земное добро Мохаммеда Бусси уместилось в брезентовый чемоданчик, который Монссон забрал с собой.
Пока Монссон закрывал за собой дверь, фру Карлссон еще раз напомнила ему о деньгах.
— Вот мерзкая карга, — проворчал он, спускаясь по лестнице на улицу, где стояла его машина.
19
Понедельник. Снег. Ветер. Собачий холод.
— Прекрасный свежий снег, — сказал Рэнн.
Он стоял у окна и мечтательно смотрел на улицу и крыши домов, едва различимые в белой пелене метели.
Гунвальд Ларссон бросил на него подозрительный взгляд и спросил:
— Это что, какой-то намек?
— Нет. Просто вспомнил детство и размышлял вслух.
— В высшей степени продуктивно. Может, ты поразмышляешь о том, чтобы заняться чем-нибудь более полезным? Применительно к следствию.
— Да, конечно, — согласился Рэнн. — Только…
— Чем?
— Да, именно это я и хотел спросить: чем?
— Девять человек убито, — сердито сказал Гунвальд Ларссон, — а ты стоишь и не знаешь, чем заняться. Ты принимаешь участие в расследовании или нет?
— Принимаю.
— Ну вот и попытайся что-нибудь выяснить.
— Где?
— Не знаю. Займись чем-нибудь.
— А ты сам чем занимаешься?
— Сам видишь. Изучаю психопатическую абракадабру, которую состряпали Меландер с профессорами.
— Зачем?
— Сам не знаю. А что, я обязан все знать?
После кровавой купели в автобусе прошла неделя. Расследование не продвигалось вперед, какие-либо конструктивные идеи отсутствовали. Даже ручеек бесполезной информации от общественности начал мельчать.
Общество потребителей и отдельные его граждане, постоянно пребывавшие в состоянии стресса, теперь были заняты совершенно другими мыслями и делами. Хотя до Рождества было еще больше месяца, уже вовсю бушевала рекламная оргия. Покупательская истерия, словно чума, быстро и неудержимо распространялась по украшенным гирляндами торговым рядам. Эпидемия не щадила никого, и от нее нельзя было укрыться. Она впитывалась в дома, проникала в квартиры, заражала и сражала всех и вся на своем пути. Дети плакали от усталости, а отцы семейств залезали в долги вплоть до следующего лета. Узаконенное мошенничество находило себе все новые и новые жертвы. Больницы были переполнены людьми с инфарктами, нервными расстройствами и прободными язвами желудков.
В полицейские участки центра города участились визиты предвестников большого наплыва праздничных клиентов — на сей раз в виде мертвецки пьяных гномов,
которых находили в подворотнях и общественных туалетах. На площади Марияторьет два уставших полицейских, пытаясь засунуть пьяного до невменяемости гнома в такси, случайно уронили его в водосточную канаву.
Во время разгоревшегося при этом скандала патрульных взяли в тесное кольцо плачущие от отчаяния дети и разгневанные пьянчуги. Одному из полицейских попали в глаз снежком, отчего тот сразу стал плохо видеть. Он схватился за резиновую дубинку и огрел ею случайного зеваку-пенсионера. Со стороны картина выглядела некрасивой, и у тех, кто недолюбливал полицию, появился новый повод для нападок.
— В любом обществе есть затаенная ненависть к полиции, — сказал Меландер. — Нужен лишь какой-нибудь импульс, чтобы она стала явной.
— Ага, — без особого интереса буркнул Кольберг. — А почему так происходит?
— Потому что полиция — это зло, однако зло, без которого нельзя обойтись, — заявил Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в такой ситуации, когда полиция будет их единственным спасением. Когда вор просыпается ночью, услышав, что кто-то хозяйничает в его подвале, что он будет делать? Конечно же, позвонит в полицию. Однако поскольку такие ситуации случаются редко, то большинство людей испытывают к полиции либо боязнь, либо презрение, когда та вмешивается в их личную жизнь или нарушает их покой.
— В дополнение к прочим неприятностям, — сказал Кольберг, — мы еще должны считать себя необходимым злом.
— Суть проблемы, — упрямо продолжил Меландер, — кроется в парадоксальной ситуации, когда профессия полицейского требует максимальной сообразительности, исключительных психологических, физических и моральных качеств от тех, кто ее выбирает, а сама при этом не сулит ничего привлекательного людям с подобными достоинствами.
— Это ужасно, — буркнул Кольберг.
Мартин Бек много раз слышал подобные рассуждения, и они ему надоели.
— Может, вы продолжите свой социологический спор где-нибудь в другом месте, — недовольно сказал он. — Мне надо подумать.
— О чем? — спросил Кольберг.
Зазвонил телефон.
— Бек.
— Это Ельм. Как у вас дела?
— Никак. Но это между нами.
