Лев Львович меня склеил, и я стал, как новенький, если не считать шрамов. Наш взвод в горах попал в засаду. Все мои друзья погибли. Не только друзья – вообще все. А меня подобрали. На мне живого места не было, у любого другого хирурга я бы умер.
Потом несколько раз он приходил ко мне в палату и долго со мной разговаривал. Но это был только голос, потому что две недели я пролежал с повязкой на глазах. После того, как из башки извлекли осколок, что-то там случилось со зрительным нервом, и глаза нельзя было травмировать светом. Но Лев Львович твердо обещал, что я не ослепну, поэтому я не беспокоился. Единственный и последний раз я увидел его, когда мне снимали повязку. «Ну вот, я же обещал, – сказал Лев Львович. – Меня переводят в Москву. Больше не увидимся. Будут проблемы – звони. Оставляю номер мобильного». За две недели я придумал, как он должен выглядеть: пожилой, с мягким лицом под стать голосу и, наверное, с бородкой. Но Лев Львович оказался совсем не таким. Он сидел спиной к ярко освещенному окну, и мои глаза после долгого затемнения плохо видели, но врач оказался моложе, чем я думал, а лицо жесткое, угловатое.
Пока я работал на Петровке и все у меня было более-менее нормально, я ни разу ему не звонил. Во-первых, зачем отнимать время у занятого человека, через руки которого наверняка прошли сотни раненых вроде меня. Во-вторых, хотелось забыть про войну и про всё, что на ней было.
Но когда сильно заболел живот и я испугался, поняв, что это всерьез, я обратился не в ведомственную поликлинику, а к Льву Львовичу. Ужасно обрадовался, когда он взял трубку – ведь сколько лет прошло, номер мог смениться. Мне казалось, что если я обращусь не к обычному врачу, а к Льву Львовичу, ничего ужасного у меня не обнаружится. Максимум какая-нибудь язва.
Приезжай, сказал он. Когда я приехал (он теперь работает в режимной клинике без вывески), мы очень долго разговаривали. «Ты сильно изменился», – сказал Лев Львович. А я не понял, изменился он или нет, потому что впервые его как следует разглядел. Он задал мне много вопросов – не только про боли, а вообще про всё. Выписал направление на анализы. Дальше – ясно. «На этот раз я тебя не склею, – сказал Лев Львович. – Не получится. Но я тебя не брошу. Я буду с тобой до самого конца. Чем смогу – помогу. Запиши номер телефона, который я никогда не выключаю».
Теперь я звоню ему по новому номеру несколько раз в день. Он в основном молчит. Произнесет несколько слов, даст короткий совет – и всё. Иногда мне кажется, что я звоню в никуда и разговариваю сам с собой. Может, половина разговоров мне вообще мерещится. С сулажином – запросто.
– Мне нужна ясная голова, – сказал я в трубку. – Без сулажина я не могу, а с ним становлюсь полудурком. И руки дрожат.
Он не спросил, зачем мне ясная голова. Только задал вопрос:
– Это тебе очень нужно?
– Очень.
– Прими десять капель из синего пузырька, который я тебе дал. Побочные эффекты исчезнут, координация движений восстановится. Но предупреждаю: в некоторых случаях это нейтрализует анестезирующий эффект сулажина. Причем навсегда.
– …Навсегда?
Я вздрогнул. Без сулажина я болей не вынесу.
– Да. Вероятность подобной несовместимости невелика, но она есть. Может быть, не стоит?
Если вероятность невелика, можно и рискнуть.
– Стоит. Вы ведь говорили, что в какой-то момент сулажин все равно перестанет мне помогать…
– Да, но еще не скоро. Примерно через три месяца.
– Но вы говорили, что мучиться я все равно не буду… Что вы мне поможете…
– Мучиться ты не будешь. Слово.
– Спасибо.
Я отсоединился.
Хорошо, что есть Лев Львович. Теперь можно заняться делом.
На перекрестке я поднял руку, и ко мне подкатили сразу две машины: черный «мерин», весь битый-трепаный, привет из прошлого тысячелетия, был ближе, но со встречки через сплошную лихо развернулась белая «девятка» и срезала «мерину» нос.
– Куда ехать, командир? – крикнул через открытое окно разбитной водила. – Давай ко мне, поддержи отечественное!
Из черной машины высунулся носатый брюнет. Качнул головой: садись.
Выбор следующей фразы:
1. Я решил сесть к нахалу. Потому что нахалы удачливы, а мне сегодня очень была нужна удача.
– На Петровку. Пятьсот. Без торговли.
– Хрен с тобой. Грузись. (Вам на эту страницу)
2. Болтливый попутчик мне сейчас был ни к чему. Поэтому я прошел мимо «девятки» и сказал нерусскому человеку:
– На Петровку. Пятьсот.
Он молча кивнул, глядя в сторону. (Вам на эту страницу)
Часть третья
ветвь третья
Пальцы у меня были холодные и дрожали. Поэтому я сказала:
– Давайте лучше поиграем в гляделки.
– Хорошо. Сядьте ровно. Расслабьтесь. Вообще забудьте, что у вас есть тело. Смотрите мне прямо в зрачки… Вот так.
Глаза Громова будто застыли. Они глядели прямо на меня, но, казалось, видели что-то совсем иное. Во всяком случае, никто и никогда не смотрел на меня с таким выражением.
Какие черные у него были зрачки. Будто две глубокие шахты. Или два тоннеля, про которые он говорил в гостиной. Что там, в них? Я невольно подалась вперед.
– Не надо так близко, – сказал Громов ровным, тихим голосом. – В самую душу никому заглядывать не следует. Можно провалиться и не вынырнуть.
– Это вы про любовь? Не беспокойтесь. Мне сейчас как-то не до романтики.
– Нет. Я про потерю автономности. Нельзя растворять свою душу в чужой, это самообман и преступление против себя. Душа, ставшая частицей другой души, перестает существовать.
Удивительно, но я очень хорошо поняла смысл этой туманной фразы. Я всегда это чувствовала, только не умела сформулировать. Если кто-то – муж, любовник, подруга – пытались снять последний эмоциональный барьер, я всегда отстранялась. Наверное, поэтому не могла никого полюбить. Боялась. И сейчас Громов объяснил мне природу этого страха.
– Я чувствую, что мы уже на одной волне, – сказал он. – Обычно это занимает намного больше времени. Если вообще удается. С вами легко. Кажется, обучение будет недолгим.
Его взгляд был ласковым, но без фамильярности. Приглашал к откровенности – и в то время побуждал сохранять дистанцию.
– Вы к кому-нибудь обращаетесь на «ты»? – с любопытством спросила я. – Кто-нибудь, говорит вам «ты, Олежек» или «ты, Олежка»?
