– Извини, – сказал я. – Никогда не смотрел на этот вопрос с такой точки зрения. Просто в голову не приходило. Думал, отличное занятие – книжки писать. А кто их будет читать, и вообще будет ли, и что, в итоге, поймёт из написанного, дело десятое. Судьба сама как-нибудь разберётся, ей решать.
– Да ладно, – отмахнулась Агата. – Я давно привыкла, что меня никто не понимает. Так всю жизнь непонятой и прожила. А с тебя какой спрос? Ты вообще из другой реальности. Я о вашей жизни пока почти ничего не знаю…
– «Почти»? То есть, получается, что-то всё-таки знаешь? – удивился я.
Был совершенно уверен, что про Ехо и остальной Мир эта мёртвая женщина-грёза не может знать вообще ничего. Мы же, хвала магистрам, не её выдумка. И вообще никакая не выдумка. Объективность существования – дело тёмное, но готов спорить, уж мы-то действительно есть. Как мало кто.
– Немножко, – улыбнулась Агата. – Я недавно случайно сделала удивительное открытие: если проезжая через ваши края, не просто смотреть в окно, а высунуть голову наружу, так, чтобы ветер свистел в ушах, начинаешь понемногу что-то узнавать. Не придумывать, а именно знать, как будто ещё в детстве в школе учила и запомнила навсегда. Но я пока совсем мало успела узнать. Например, что у вас великое множество колдунов, почти как в моей Чобамбайе. Но при этом без магии тоже можно прожить, за это не убивают, даже не прогоняют в другую страну, отобрав имущество. И разговаривают, как с нормальными, и пускают в общественные места. У вас, по моему впечатлению, вообще очень добродушный народ.
Я неопределённо пожал плечами, потому что знаю из рассказов очевидцев, что этот «добродушный народ» вытворял ещё какие-то несчастные полторы сотни лет назад. С другой стороны, смотря с чем сравнивать. Какие бы ужасы ни рассказывали про Смутные Времена, но концлагерей тогда всё-таки не придумали. Даже Нуфлину Мони Маху ничего подобного в голову не пришло. И за происхождение никогда никого не убивали, будь ты хоть трижды какой-нибудь кейифай, или потомок переселенцев с Чирухты. И мирное население планомерно не изводили, только тех, кто случайно под горячую руку попал. И пытки были строго запрещены законом во все времена. А что некоторые чокнутые колдуны друг дружку иногда живьём ели – так не ради удовольствия от процесса, а исключительно для прибавления магической силы. Угуландцы – люди практичные и хозяйственные, это факт.
– В общем, у вас я бы, может, и согласилась писать книжки, – заключила Агата. – Или, к примеру, сказки рассказывала бы на площадях. Детям, чтобы росли мечтателями, и взрослым, чтобы не забывали, ради чего повзрослели. Но я родилась не у вас. А там, где я жила, люди моих сказок не заслужили. Поэтому я придумывала только для себя. И, оказалось, всё правильно делала. Такой рай себе отгрохала – голова идёт кругом. Не один, а сотни разных прекрасных миров!
– И поезд для обзорных экскурсий, – невольно улыбнулся я.
– Да-да, и поезд! – подхватила она. – Этот поезд я придумала в детстве, ещё совсем маленькая была. Больше всего на свете любила поезда. Правда, потом, когда выросла, разлюбила, потому что в поездах всегда слишком много людей, они воняют, бродят туда-сюда, жрут, кричат на детей и друг друга, а кто не кричит, заводит разговоры, такие скучные, что уж лучше бы кричал. Люди вечно портят всё удовольствие; ладно, не важно. Штука в том, что на самом-то деле, моя любовь к поездам не прошла. И всякий раз, когда мне становилось плохо, или тревожно, или слишком трудно, или особенно остро непонятно, зачем это всё, я запиралась в комнате, ложилась, закрывала глаза и представляла, что еду куда-то в купе пассажирского поезда, совершенно одна, и во всём вагоне тоже никого, кроме меня, воздух свеж, окна открыты, а за ними проносятся удивительные пейзажи и города. И можно долго смотреть в окно, или спать, или думать, или даже уткнуться в книжку, как будто ничего особенного не происходит, не бояться ничего пропустить, потому что времени – целая вечность. Этот поезд не остановится никогда. Не будет конечной станции, потому что я не хочу никуда приезжать. Именно так я представляла себе счастье, и теперь ясно, что угадала. Хотя даже не надеялась, что всё это однажды на самом деле сбудется для меня. Пусть после смерти, какая разница? То есть, наоборот, после смерти – лучше. Никто уже не отберёт.
Она повернулась ко мне и вдруг обняла, так же крепко и ласково, как обнимала в тамбуре. И прошептала:
– Я тут тебе, конечно, расхвасталась, как сама придумала себе рай. И правда, отлично всё вышло. Я молодец, никого не слушала, делала всё по-своему, не прохлопала шанса, правильно жизнь прожила. Но мы оба знаем, что этого недостаточно. Без тебя ничего бы не получилось. Не было бы ни этого поезда, ни меня.
Её прикосновения дурманили даже хуже давешнего вина. Это было приятно, но совсем мне не нравилось. Всё-таки с опытом начинаешь ценить возможность контролировать ситуацию превыше любых удовольствий. Особенно когда ситуация – наваждение, а ты – случайно приложивший руку к его появлению маг. И пока не успел разобраться, как здесь всё работает. От каких поступков каких последствий следует ждать. Поэтому я осторожно отстранился. Сел на одну из полок. Объяснил:
– Голова так кружится, что трудно стоять на ногах.
Агата села рядом со мной. Обнимать больше не стала, но уткнулась носом в плечо, и этого оказалось достаточно, чтобы меня снова окутал сладкий дремотный туман, так что даже её голос, звучавший возле самого уха, раздавался словно бы издалека.
– Когда я умирала, я точно знала, что умираю. И не жалела об этом. Никогда не любила жизнь, и она меня, прямо скажем, не баловала. Но страшно мне в последний момент стало – не передать. Даже не ожидала. Думала, я храбрая, но оказалось, никакой храбрости не достаточно, когда тебя изнутри разрывает на части незнакомая, невообразимая, несоразмерная с человеком сила, и ничего, кроме неё, в мире больше нет. Я считала, что всё знаю об одиночестве, но оказалось, не знаю о нём вообще ничего. Настоящее одиночество – остаться наедине со смертью, всё остальное – жалкая тень его. И тогда я ухватилась за свой придуманный поезд – машинально, как утопающий хватает руками воздух, ни на что особенно не рассчитывая, просто по привычке мысленно туда убегать, когда становится слишком невыносимо. И вдруг действительно оказалась здесь, в купе, у окна. Это было такое счастье, не представляешь… хотя кто тебя знает, может, и представляешь. Может, в других мирах, чтобы испытать настоящее счастье, не обязательно умирать.
– Не обязательно, – эхом повторил я.
Можно сказать, из вежливости, ради поддержания хотя бы подобия диалога, но, положа руку на сердце, просто чтобы не заснуть. Обидно было бы отключиться посреди такого интересного разговора. Когда ещё мне кто-то подробно расскажет, что чувствовал, когда умирал.
– Это было настоящее счастье, – повторила Агата. – Такое огромное, что едва помещалось в меня. Смерти больше не было. Никто меня не разрывал. Но и жизни – той, прежней, постылой, полной тоски и боли – тоже не было. Только счастье и я – чтобы его ощущать. И поезд. И ветер, и незнакомый город мелькает за окнами, ну или не город, а просто огни в темноте. Я присмотрелась, и вдруг узнала – да это же Друбаттан, столица империи Танис, который я когда-то в детстве придумала и нарисовала, наверное, тысячу раз. Друбаттан у меня, конечно, смешной получился, ужасно наивный, с какими-то нелепыми футуристическим небоскрёбами, как я их себе тогда представляла по картинкам в журналах, но всё равно прекрасный, мне до сих пор нравится. И самое главное, живётся там хорошо. В конституции империи Танис, которую я сочинила, первым пунктом записано, что никому нельзя обижать маленьких, особенно детей и кошек. А вторым – что каждый имеет право не подчиняться другим, всё делать по-своему, и его за это нельзя наказать.
