Ведь как иначе понять то, что командование дивизии не оказало никакой помощи морской пехоте? Тут ведь так: нужно было выдвинуть вперед на 3 км на занятую моряками высоту противотанковые орудия, а их без пехотного прикрытия не пошлешь. Значит, надо было посылать и свой третий батальон, а это уже выдвижение полка, то есть командиру полка, а может, и дивизии, нужно было самим выдвигать вперед на 2–2,5 км на новый командный пункт, выходить из-за построенных укреплений в чистое поле, а там немцы, а ты тупой и воевать не умеешь, а полковником быть хочется, а если немцы в чистом поле тебя разобьют и пушки отберут, то тебя могут разжаловать и т. д. и т. п. Куда проще уничтожить с помощью немецких пулеметчиков и танков своих солдат и докладывать, что у тебя нет сил и поэтому сделать ты ничего не можешь.
На фоне этой подлой тупости приведу рассказ Александра Захаровича об осмысленности действий разведчиков во все тех же боях на Миусе. Напомню, что он вернулся из фронтового дома отдыха, куда его направили за отличие в боях.
Лебединцев: «Разведчики встретили меня с большой радостью, их тронули и мои подарки, которые я все раздал своим людям. Только начальнику штаба дал пачку папирос и несколько мандаринов. Взвод без меня на поиски не посылали, а использовали в основном на патрулировании и наблюдении. Экипировав троих разведчиков во главе с Телековым белыми маскхалатами, я отправил их через лес в направлении высоты 73.1, чтобы они разведали подступы к высоте и возможности ее обхода справа и слева. Мои дозорные вернулись вечером и доложили о том, что подступы к реке с нашей стороны немцами заминированы минами «Шпринген», то есть «прыгающими». Это были коварные противопехотные мины большой убойной силы. Ставились они в грунт или зимой в снег. Взрывались, когда солдат наступал на взрыватель или задевал проволочные оттяжки. Цепляясь в темноте за проволоку, солдат инициировал взрыв пороха на дне металлического стакана мины, которым выбрасывался внутренний стакан вверх на пару метров, где взрывался и поражал все вокруг не только осколками самого стакана, но и множеством шариков, заложенных в нем. Дозорные принесли пару снятых и обезвреженных мин, мы их хорошо изучили и отнесли полковому инженеру. Потом, до полного таяния снега, мы множество таких мин снимали без особых происшествий.
Вскоре начальник штаба поставил мне задачу сделать засаду на водяной мельнице, стоявшей на нейтральной полосе, так как пехота сообщала о посещении ее ночами немцами. Я в это не поверил, но решил проверить, устроив там ночную засаду. Примерно к полуночи послышался негромкий шорох у входной двери, мы приготовились к бою и захвату «языка», но показалась голова телка, который, видимо, не раз сюда заглядывал полакомиться отрубями и слизать мучную пыль со ступенек и досок пола. Не хотелось ему уходить от кормушки, но пришлось проследовать с нами прямо в штаб, где уже проснулось все начальство. Передали бесхозную животину на мясное довольствие в комендантский взвод, ибо местных жителей в селе не было.
Начальство требовало «языка» и почему-то именно от нашего взвода. Конечно, совершать с этой целью нападение на высоту 73.1 было безумием во всех отношениях. Мы решили изучить подступы южнее ее. Как оказалось, минных полей здесь не было с обеих сторон, проволочных заборов тоже. Только в отдельных местах была спираль «Бруно» внаброс. Вся эта ложбина простреливалась многослойным огнем с южных скатов высоты и с северной окраины села Надежда. Мы уже тогда понимали, что немцы не любят зимовать в землянках и только в крайних случаях строят полевые сооружения долговременного типа. Можно было предполагать, что на высоте у них ротный или батальонный опорный пункт, усиленный минометами, противотанковой артиллерией и сильными инженерными заграждениями. Спустя несколько дней, после тщательных наблюдений, мы решили сделать пробную вылазку в намеченном направлении. Нам, конечно, нельзя было оставлять своих следов, и мы наметили проход по мерзлому грунту без снега. Как всегда, немцы не жалели осветительных ракет. Все мы были одеты в белые маскхалаты, передвигались исключительно осторожно — за час продвинулись километра на полтора в глубь вражеской территории и обнаружили у большого камня красный полевой кабель в полихлорвиниловой изоляции. У немцев уже была такая новинка в проводной связи, а у нас появилась только после победы пару десятилетий спустя.
Мы решили на следующую ночь перерезать этот кабель и ожидать связистов-линейщиков, устроив им здесь засаду. Но такой много раз использованный прием был известен и немцам, особенно обрыв кабеля с помощью кусачек. Поэтому мы решили просить артиллеристов днем сделать пристрелку одним орудием по камню, а ровно в полночь снова сделать несколько артиллерийских выстрелов по этому месту. Мы должны были укрыться в лощинке в двухстах метрах и в этот момент нарушить связь в месте снарядных разрывов. Так и сделали. Примерно через час появились два связиста. Они опасливо осмотрели все вокруг и, не найдя ничего подозрительного, начали соединять кабель, предварительно включившись в сеть и предупредив об отрыве от обстрела. Очень трудно описать состояние разведчика, находящегося во вражеском тылу и наблюдающего перед собой противника, которого необходимо разоружить, затолкать ему в рот кляп, заломить руки назад и связать веревкой. И все это делать в считаные секунды, бесшумно, а потом нести его чаще всего на себе, притом, что враг брыкается ногами. Одного связиста пришлось в рукопашной уничтожить ударом ножа, а второго несли вчетвером за руки и ноги, падая на него, когда вспыхивали ракеты. Опомнились мы только тогда, когда оказались на восточном берегу реки. На нашу беду на пути не было ни рощицы, ни кустика, и только в траншее мы перевели дух. Как я рассказывал выше, мне всегда казалось, что сердце бьется не в груди, а в верхней части горла. Только молодость, натренированность и взаимная выручка спасали в подобных передрягах. Даже самые сильные духом, отважные и смышленые порой теряли самообладание, и им необходимо было время, чтобы войти в привычный ритм. «Язык» был доставлен в штаб. Еще в первой нашей траншее мы поняли, что противник обнаружил пропажу связистов, поскольку жестоко карал нашу сторону огнем артиллерии и минометов. Обстреливал сутки, не жалея ни снарядов, ни мин.
У пленного, кроме солдатской книжки, в кармане оказалась их фронтовая газета. В ней сверху было напечатано: «Солдаты фюрера, остерегайтесь налета русских разведчиков с полуночи до рассвета. Будьте бдительны!» На таком же месте наших газет было напечатано: «Смерть немецким оккупантам!» Раньше этот участок оборонял полк «Нордланд». За дальностью времени я не помню, какой части принадлежал этот связист и какую роль он сыграл для высшего командования — мне неизвестно». [Конец цитаты.]
Прохоровка
Следующий рассказ я взял из воспоминаний Лебединцева за 1943 год. Он служит в штабе 48 сп 38 сд. После формирования и обучения их дивизия пешим порядком пошла к фронту, на котором в это время гремела решающая Курская битва.
Лебединцев: «Командир дивизии первоначально даже восхищался выносливостью на марше наших пехотинцев. Но одно дело марш, и совсем иное бой, атака. С 8 по 11 июля мы прошли ночами 115 километров на запад. Путь наш пролегал на Валуйки, Новый Оскол, Корочу. Здесь впервые на нашу колонну были сброшены ночью две бомбы. Сброшены нашими дамами с ночных бомбардировщиков По-2, правда, бомбы не причинили нам вреда. 12 июля мы шли всю ночь и весь день и прошли 70 километров. Именно в этот день произошло самое знаменитое встречное танковое сражение Второй мировой войны под Прохоровкой. Теперь оно увековечено и стало мемориальным, прославив на века наши танковые войска. А тогда до нас доносился только гул самолетов, взрывы бомб, разрывы снарядов и черный дым сгораемого горючего и масел. У меня есть выписки из журналов боевых действий нашего полка и штаба дивизии. Все записи и мое личное наблюдение несколько не вяжутся по времени с проходящими тогда событиями. Наша дивизия, входившая тогда в состав 47-й армии, выдвигалась как резервное соединение для последующего ввода в сражение. Согласно записям за 28 июля указано, что прошли мы Стрельников, Шелоково, Шахово, Заячье Грязное. На протяжении марша видели следы упорных боев и кладбища нашей подбитой бронетанковой техники. Очень хорошо помню то утро, когда наша колонна прошла железнодорожный переезд. Справа было здание вокзала, на котором я прочитал название «Прохоровка». Потом мы спустились в населенный пункт и повернули налево на выезд. На подъеме открылось поле, усеянное танками, и это были наши знаменитые Т-34. По ходу марша я начал считать, и набралось их 180. Конечно, их было значительно больше, я брал в расчет те машины, что были в зоне видимости. Мы были уставшими, но несколько машин мне довелось осмотреть близко. Особенно мне запомнились две машины, выведенные из строя взрывом боеприпасов. На одном танке сорвало башню и, подбросив вверх, перевернуло и положило в перевернутом виде как ковш с рукояткой на старое место. Во второй машине от взрыва внутри боеприпасов оторвало лобовой верхний лист брони, вытолкнуло до половины механика-водителя и броневой лист лег на свое место, «прищемив» пополам танкиста. Голова его была снаружи, а ноги в танке. Других трупов танкистов мы не находили. Уже при выходе с этого поля сражения на перекрестке полевых дорог стояли два немецких «тигра». Тогда мы сильно пожалели, что так дорого нам обошлась та победа. Не помню, но кто-то заверил, что немецкие танкисты под страхом смерти обязаны были эвакуировать свою подбитую технику. Но тогда «тигр» «тигра» не в силах был отбуксировать с поля боя. Это немного нас утешило, но тут перед нами встала другая картина.
