Кстати, Россия воспользовалась аргументом сакральности для нее Крыма, когда совершила его аннексию. Ср. также смену используемой терминологии на «возвращение», «воссоединение».
Этрен считает, что религия редко является причиной войн. Но когда война начинается, «религия (и ценности, которые она порождает) могут играть критическую роль. Когда конфликтующие интересы формулируются в терминах религиозных и сакральных ценностей, конфликт может продолжаться десятилетиями, даже столетиями»
[925].
Р. Сосис в статье о том, как эволюционная теория религии смотрит на терроризм, вслед за Этреном и Бойером подчеркивает, что контринтуитивные понятия, входящие в религиозные представления типа кровоточащих статуй и рождения от девственницы, запоминаются и удерживают внимание: «Эти черты делают их особо эффективными как для вертикальной (через поколения), так и горизонтальной (внутри поколения) передачи и могут объяснить, почему религиозные идеологии, включая террористические, часто быстро распространяются среди населения. В дополнение к их мнемонической эффективности они несут почти нерушимые „коды“ для тех, кто не прошел инициации. Контринтуитивные понятия не так легко создаются на базе интуитивных понятий, поэтому шансы на случайное повторное создание уже существовавших контринтуитивных понятий чрезвычайно малы. Включая контринтуитивные понятия в систему своих представлений, религия создает достоверные дорогие сигналы, которые трудно подделать»
[926].
К. Лаурин с коллегами разбирал две основные теории сакральности — когнитивную и культурной эволюции
[927]
[928]. Когнитивную мы затронули выше, в ней идея Бога возникает как сопутствующий продукт работе человеческих когнитивных механизмов. Гипотеза культурной эволюции приходит к идее всевидящего Бога, способного наказывать даже анонимов. Наличие сильного, морализующего Бога появляется в качестве дополнения земным наказаниям в больших обществах
[929]. Всеведущий Бог следит за нарушениями нормы и наказывает за это.
Это еще можно обозначить как создание элементов единого сознания для всех, что является характерной чертой нашей жизни. Единое сознание создают медиа и любой другой виртуальный продукт, которым пользуется человечество. Все сегодня переводится и доставляется для потребления.
Но это делает устная коммуникация, совместные действия в условиях экстремального порядка. Например, исследование ливийских революционеров показывает, что они едины не только со своей семьей (99 %), но и со своим отрядом (97 %), а также другими революционными отрядами (96 %)
[930]. Кстати, единство/идентичность со страной — разное для разных народов. Испания имеет высокий уровень — 41 %, США — только 20 % населения ощущают это
[931].
Мы всегда живем в государстве, которое всегда «сакрализирует» себя и особенно каждый конкретный период правления. Государство использует для своего любые варианты, когда индивидуальное сознание человека блокируется массовым. Это образование, искусство, спорт, кино, литература, удерживающие стратегическую модель мира, и, конечно, медиа, которые заняты порождением тактических изменений в этой стратегической модели, служащих доказательством ее правильности. Кстати, по этой причине Д. Орешкин считает, что на постсоветском пространстве государства пока нет, это система, построенная на вожде. Он говорит это на примере России, но, по сути, это касается всего постсоветского пространства.
В советском времени он видит ту же систему, пришедшую от ордынской модели, пришедшей из кочевой организации пространства: «Сущность мобилизационного „внутреннего государства“, которое начал строить Ленин в виде суперцентрализованной боевой партии, а продолжил Сталин — в виде еще более мобилизованной и централизованной под свою верховную руку ВЧК-НКВД-КГБ, никуда не делась. И не могла деться. По множеству причин, среди которых — удержание в подчинении Центру не только людей, но и территорий: как только рушится опричнина, созданная для террористического контроля над улусами вождества и выдавливания из них ресурсов для дальнейшей экспансии, — так рушится и скрепленное ей пространство»
[932].
М. Снеговая считает, что для государства важны эмоционально нагруженные события, чтобы формировать национальную идентичность, и спорт является хорошим инструментом: «Роль и благополучие индивида полностью игнорируются во имя высшей ценности — государства-нации. Это свойство крупных спортивных состязаний делает их особо удобным объектом для манипуляций со стороны прежде всего авторитарных правителей: спорт удобно использовать как источник легитимации режима в глазах собственных граждан — за нехваткой других источников легитимности. Это объясняет популярность спорта и спортивных символов в гитлеровской Германии и СССР. К тому же высокий уровень абстракции, акцент на государственных ценностях способствуют усилению роли бюрократии: акцент делается не на физическом здоровье отдельных граждан, а на объеме ресурсов, вложенных в спорт»
[933].
Кстати, это не просто формирование национальной идентичности, это формирование завышенной по оценкам национальной идентичности. Вероятно, существуют и другие такие способы.
В случае древних Афин это было сделано с помощью текстов, что заставило другие страны признать первенство Афин, которые поднялись на вершины не только благодаря своим боевым кораблям. Как пишет А. Брессон: «Это была еще и империя слов. Помимо самого вопроса об империи, афиняне разработали дискурс, благодаря которому их город превратился в мировой центр того времени»
[934].
