Слияние идентичности постулируется как качественный предсказатель экстремальной жертвы типа своей жизни ради группы
[963]
[964]. В той же ливийской революции бойцы на передовой были более связаны со своими побратимами, чем со своей собственной семьей. Как отмечают исследователи: «Когда обычные граждане объединены вместе и ведут войну, их связь друг с другом принимает семейный или даже сверхсемейный характер. Более того, единожды сформировавшись, эти семейные связи могут подталкивать бойцов идти на экстремальные жертвы ради группы, включая даже смерть»
[965].
Однотипно происходит с футбольными болельщиками: «для некоторых болельщиков футбол создает чувство принадлежности, соединяющее тебя с другими, а группу — со стадионом или территорией. Это внутреннее единство с группой ведет к сильному про-групповому поведению, наиболее известным вариантом которого является футбольное насилие, но оно может выражаться также в ненасильственном альтруизме (например, в благотворительности)» (
[966], см. о взгляде на болельщиков со стороны нейропсихологии
[967]).
Единство лежит в первую очередь в области базовых представлений. Европа объединена определенным единством понимания ситуаций и реагирования на них. Украина, к примеру, на многие ситуации реагирует по-разному в разных регионах, что сделало возможным как аннексию Крыма, так и попытку аннексии Донбасса (см., например, анализ ценностей Луганска у И. Семиволоса
[968] и Галичины у Я. Грицака
[969]).
Сближающиеся идентичности могут стать предлогом для войны. Это касается как военного вмешательства России в Украину
[970], так и провалившегося вторжения России в Черногорию, направленного на смену власти
[971]
[972].
В свою очередь Россия приходит к выводу о ценностном расхождении с Европой в плане противопоставления коллективных ценностей индивидуальным. Например, Г. Малинецкий (и не он один) подчеркивает: «Мы до сих пор с упорством, достойным лучшего применения, толкуем, что мы европейская страна! Ну, коллеги, но это же явный абсурд. Ну просто вдумайтесь. Ну какая мы европейская страна? Какая любимая европейская сказка? Это „Золушка“ — девочка делала все по инструкции, и ей дали прекрасного принца в награду. Какая наша любимая сказка? Конечно, это „Иван-дурак“. Потому что он в обычной жизни как-то вот странный человек, но когда есть экстремальная ситуация, именно он — адекватный. А не те люди, которые действовали по инструкции. Откуда это взялось? А понятно, откуда, потому что у нас зона рискованного земледелия. У нас одиночка не выживает.
Европейская ценность: каждый за себя, один Бог за всех. И тут одно отношение к свободе. Наша ценность: сам погибай, а товарища выручай, — это соборность, это совершенно другие ценности. Возьмем отношение человека к Богу. Там строится собор с многими сотнями мест, и человек — в этом микрокосмосе песчинка. Наше отношение — храм Покрова-на-Нерли. Абсолютно иное»
[973].
При этом Малинецкий забывает упомянуть, что сегодняшние представления абсолютно не такие, что связано с изменениями в жизни людей, которые уже не нацелены на выживание, что было главным в коллективной модели. Если бы СССР сохранял эту ориентацию, например, то не было бы распада в пользу западного образа жизни. Например, прозвучала такая критика поведения российских женщин во время проведения футбольного чемпионата: «Безусловно, это следствие той матрицы, в которой воспитываются россиянки. Матрицы тотального преклонения перед Западом. Она существовала с начала 80-х, а сейчас претерпела некоторые изменения, оттененная массированной пропагандой о величии России. В такой шизофрении и существует наша страна: Запад плох и порочен, но его надо копировать — странное сочетание раболепия и ненависти. Но в основе своей с 80-х мало что изменилось: в России одно дерьмо, на Западе — сладкая вата; таковы массовые представления» (
[974], см. дискуссию по поводу этой статьи
[975]
[976]
[977]
[978]
[979]).
