Чем выше мы поднимаем героя, тем важнее становится функция врага. Если СССР имел мобилизационную политику и экономику, то без врага ее нельзя было претворить в жизнь. Более того, враг должен все время ощущаться, его дыхание можно услышать не только в литературе и искусстве, а иногда и в реальной жизни.
Идя на андроповско-горбачевскую конвергенцию систем, следовало принимать на себя чужих героев и чужих врагов, что является очень болезненным, вплоть до разрушения своей собственной виртуальной системы. И это также могло быть причиной торможения этой конвергенции. Виртуальных героев типа человека-паука или Джеймса Бонда принять легко, это происходит и сейчас, хотя Бонд как раз сражался с СССР, сложнее принять героев, за которыми стоят реальные прототипы, которые убивали по-настоящему.
Постсоветское пространство уменьшает роль «старых» героев и увеличивает роль «новых», более четко отражающих строительство нового мира, поскольку новый мир может стоять только на новых героях, которые достаточно часто не столь однозначны как прошлые герои, поскольку те создавались в условиях закрытого общества. Если Украина попала под обстрел из-за своих новых героев со стороны Польши и Израиля
[997], то Россия вообще не знает, к какому берегу ее может прибить, отсюда время от времени возникающие модели типа «остров Россия» или разговоры об отдельной цивилизации, которая ни в ком не нуждается. Правда, при этом Россия создает странного «кентавра» — берет достижения сталинского времени, замалчивая его преступления.
Это как раз связано с тем, что Россия находится на распутье. Вот мнение религиеведа А. Аполлонова: «Однако, будучи европейцами de facto, россияне не являются (и никогда не будут) европейцами de jure. Мне не хотелось бы пускаться в длительное обсуждение вопроса, почему это так, и поэтому я ограничусь общей фразой о том, что современная Россия является капиталистической периферией, а Европа — центром, и между ними „дистанция огромного размера“. В условиях невозможности самоидентифицировать себя как европейцев россияне (главным образом русские) самоидентифицировали себя как православных (тем более что попытки обнаружить какую-нибудь „русскую идею“, продолжавшиеся в течение всех 1990-х, вполне закономерно провалились). Видимый триумф православия в постсоветской России — результат попыток найти свою идентичность, а не результат богоискательства или некоего „духовного поиска“. В обществе существует запрос не на религию, а именно на идентичность: религия как таковая большинству россиян безразлична. Именно поэтому у многих наших сограждан православие легко сочетается со старой советской идентичностью, в результате чего возникают такие странные явления, как иконы Сталина, а лидер КПРФ Геннадий Зюганов спокойно говорит о церкви как об одном из столпов России»
[998].
Неудавшаяся попытка России вернуть Украину в свою виртуальную систему превратилась в военную аннексию Крыма: виртуальное стало реальным. Кстати, теперь расхождение стран, в прошлом именуемых братскими, наполнилось языком ненависти
[999]. Причем этот язык должен действовать со стороны России намного сильнее, поскольку ей надо завлекать своих граждан воевать на чужой территории, Украина же воюет на своей.
Украина также имеет свой собственный набор ошибок при продвижении нового списка героев, поскольку отношение разных регионов к ним весьма различно. Поле неоднозначностей очень обширно, поэтому на нем могут возникать радикалы, отстаивающие свою позицию силой. Отсюда некое возрождение уличной политики, когда с врагами начинают бороться не словами, а кулаками.
Герой — это часть конкретной виртуальной системы, он, как атлант, держит ее на своих плечах. В этой системе нет места для чужого героя. Правда, искусственно его можно вводить не через учебники истории, а через тексты массовой культуры. Только когда порог сопротивления будет перейден, настанет время для учебников истории. То есть для смены героики нужна смена поколений.
Сталин в 1937 г. через 20 лет после революции ввел массовые репрессии как метод политики. Никто не знает, почему это произошло. Но наш ответ на этот вопрос такой. Сталину нужно было заменить окончательно социальную память, чтобы люди помнили не то, что было раньше, а то, что сегодня было написано в книгах и газетах, снято в фильмах. Поэтому под каток машины пошли старые большевики и другие носители реальной памяти. Ленин когда-то поступил проще — он выслал пароходами и поездами старых профессоров. Но для 1937 года такая высылка была бы спасением, а не наказанием.
Борьба с врагами обрела новую системность, поскольку появилось понятие «внутреннего врага». Возникло даже понятие ЧСИР — член семьи изменника Родины
[1000]
[1001]. Это позволяло изолировать жен и детей.
В некоторых системах даже враг получает некую сакральность, хотя и негативно-ориентированную, настолько необходим он для благополучия социосистемы, для создания и удержания ее идентичности.
Победа над врагом демонстрирует силу героев, чем сильнее враг, тем весомее герой. Наличие врагов в советский период объясняет «временные трудности», с которыми советский человек сталкивался ежедневно. Кстати, если в довоенное время акцент был на внутренних врагах, которых постоянно разоблачали, то в послевоенное — главным врагом стал внешний — американский империализм.
Сильный враг поднимает самочувствие и у героя, и у публики, которая лишь наблюдает за сражением. Сегодня люди легко входят в роли героев в видеоиграх и телесериалах. Герои и враги различимы сразу, визуальные каналы дают возможность создания четких типов, опираясь на стереотипы, хранящиеся в массовом сознании.
А. Архангельский, анализируя один из современных фильмов о войне, а сегодня эта тема стала практически мифологической, пишет: «Предатели, которые готовы сдать город немцам, — это, конечно, обобщенный герой нового времени. Этот тезис часто используется для оправдания репрессий в известных кругах: „Да, сажали несправедливо, многие погибли безвинно, но ведь и настоящие предатели были! А если бы не репрессии, то их было бы вдвое, втрое больше!“ Диверсанты в тылу — еще одна любимая тема советского кино. В результате роль диверсантов на войне оказалась неимоверно раздутой. В книге „Июнь 1941. Разгром Западного фронта“ историк Дмитрий Егоров, дотошно воссоздавший картину первых дней боев, посвятил отдельную главу диверсантам — точнее, мифу о них. В те дни, по воспоминанию очевидцев, слух о диверсантах был тотальным — о целых ротах и батальонах, переодетых в советскую форму и заброшенных в глубокий советский тыл. В большинстве случаев, утверждает исследователь, эти слухи не имели под собой основы и самовоспроизводились по принципу „у страха глаза велики“. Общество, выросшее в атмосфере взаимной подозрительности, на фоне первых дней войны, пишет автор, искало логических объяснений неудачам на фронте — и находило их с помощью таких вот формулировок: „всюду предатели“»
[1002].
