Последний абзац этого текста таков: «Наступил момент, когда перестройка должна определиться с собственной политической лояльностью. Ее идеологическая лояльность неизменна — это приверженность социалистической идее. Политически же предстоит выбор: что ей дороже — КПСС ли, независимо от ее реального облика; или же идеи социализма, благо народа, цели и идеалы обновления?».
Кстати, Ципко вспоминал следующее из более раннего этапа: «в 1987–1988 годах ни у кого из вождей КПСС не хватило бы духу даже подумать о покушении на святое, на идейные основы. В начале 1988 года Горбачев под давлением консерваторов начал отгребать назад, к „единственно верному учению“. Он стал требовать, чтобы в проектах его выступлений, даже перед польской интеллигенцией в зале восстановленного Королевского замка во время визита в Польшу в июне 1988 года, прозвучал тезис о „верности социалистическому выбору советского народа“, о еще „неиспользованных резервах социализма“. Помню, как мой коллега по группе консультантов, покойный Ян Шмераль, за ночь умудрился создать в Горках-Х, где поселилась группа доклада, целых пять вариантов тезиса о преимуществах социалистического строя. А на пороге был май 1988 года»
[140].
Глядя в прошлое, представляется, что Запад в тот момент уже поставил на другого лидера — Б. Ельцина, поэтому даже не хотел давать экономическую помощь Горбачеву. И это тоже понятно, поскольку разные этапы развития требуют иных руководителей той или ной структуры. Горбачев стал «тормозом», его нерешительность могла повернуть весь процесс назад. По этой причине был запущен, как представляется сегодня, странный процесс ГКЧП, который и привел к выходу на арену Б. Ельцина. Это был инструментарий по убиранию Горбачева и поднятию Ельцина.
Несомненным плюсом Горбачева следует признать элемент новизны, пришедший в мир брежневского и постбрежневского застоя. Люди зашевелились, просто почувствовав что-то новое. Особенно это касалось молодежи.
А. Гельман справедливо вспоминает об этом ветре перемен: «Мне кажется, что при Горбачеве очень много умных людей — ученых, писателей, режиссеров — принимали участие в политике. Значительная их часть были народными депутатами СССР. Была какая-то интеллектуальная атмосфера не только вокруг Горбачева, надо вспомнить Александра Николаевича Яковлева, всю команду Горбачева.
И это имело огромное значение. Это были люди, которым другие люди доверяли, их уважали. Поэтому возникала какая-то нравственная атмосфера. К сожалению, это исчезло. Причем нельзя сказать, что это исчезло только по вине Ельцина и Путина. Это исчезло еще и потому, что объективно не вошли в жизнь те ожидания людей, которые появились при Горбачеве, — я имею в виду ожидания экономически лучшей жизни. Поэтому казалось, что все было напрасно, что „перестройка“ была не нужна. А сейчас это даже как-то культивируется. И иногда мы видим просто вражеское отношение к „перестройке“, в ходу утверждения, что те, кто делал „перестройку“, привели ко всем несчастьям, они во всем виноваты»
[141].
При этом вовсе не Горбачев или Яковлев реально и юридически разрушили СССР, это ведь сделал Б. Ельцин. Он же отодвинул Горбачева от руководства. Вся история с его отречением от власти выглядела пошаговой просчитанной постановкой, за которой стояли реальные режиссеры и первым шагом которой был ГКЧП.
Вот список «прегрешений» Горбачева, который в борьбе за свое место потерял все, включая доверие людей: «Горбачев оказался слишком привержен „социалистическому выбору“ и категорически отказывался от радикального скачка к рыночной экономике. Близким людям президент СССР признавался, что не хочет навязывать народу шоковую терапию, своего рода „коллективизацию“ наоборот. Эти помыслы были гуманны, но экономика и финансы катились в тартарары, и к лету 1991 года Горбачев с его длинными путаными речами надоел людям хуже горькой редьки. Росло число тех, кто начал тосковать по „твердой руке“, говорить о необходимости установить в стране чрезвычайное положение, диктатуру. Горбачев всерьез надеялся на финансовую помощь Запада, но в этом он просчитался. За месяц августовских событий он поехал на встречу „Семерки“ в Лондон, рассчитывая, что западные страны, хотя бы на будущее, пообещают Советскому Союзу новый „план Маршалла“, чтобы облегчить его рыночную трансформацию. Но до этого Горбачев уже получил десятки миллиардов от Западной Германии и Южной Кореи. Все эти деньги ушли в песок, так, что и сам президент не знал, как это объяснить. В стране нужно было наводить административно-политический порядок. Но вместо этого нарастал политический хаос»
[142].
Сюда можно добавить, что в это время ускорились многие процессы: новые веяния шли и из соцстран, и из нового парламента, и из собственных медиа. Тот же А. Любимов говорит о «Взгляде», что «это было антисоветское телевидение. Не в смысле, что мы всегда были политически антисоветскими, в плане того, что у нас были гости и „про“, и „контра“, но просто страна не запомнила тех, кто „про“, а тех, кто „контра“ — всех запомнили, потому что такое было настроение в обществе, общество искало какие-то выходы из того духовного тупика, в котором оно находилось»
[143]. И еще: «Дело не в том, что мы говорили, а именно как. То есть, все это стилистически выглядело настолько странно и настолько не так, что люди додумывали и читали — мы там говорили между строк, а они слышали между букв».
Или в другом интервью: «В программах „Взгляд“ и „12-й этаж“ впервые на советском ТВ появились люди неформатные. На фоне советских дикторов в галстуках, читающих по бумажке, мы выглядели иначе. Мы говорили и про ужасы сталинского времени, но у нас в эфире часто были и представители компартии. Всегда соблюдался баланс. Плюс у нас в студии висел генератор точного времени. Потому что люди не могли поверить, что мы работали в прямом эфире. Мы все время снимали и показывали звонки в студию, сами на них отвечали, чтобы телезрители потом могли сказать: „Я говорил с Листьевым“. Такого на советском телевидении до этого не было»
[144].
Как ни странно, но основной революцией, которая реализовалась тогда, была революция медийная. Люди услышали другие речи, как с экранов телевизора, так и с трибуны парламента. Это были не только другие речи, но и совершенно новые люди. Вот этот синтез людей и речей с тех пор потерян. И была вера в этих людей. Сегодня почти все, или многие, уже научились говорить, но у нас нет веры в этих людей.
