Российский историк А. Пыжиков за последнее время построил новую версию украинского влияния в советское время, трактуя его как негативное по своим последствиям. Он пишет: «Не устаю повторять: украинский вопрос — для нас ключевой, только вкладываю сюда совсем иной смысл. Часто повторяют мысль Бжезинского, что, мол, Россия станет сильнее, если окажется вместе с Украиной, а значит, надо этому помешать. На самом деле все обстоит с точностью до наоборот: придется сказать довольно парадоксальную для читателей вещь. Россия станет самой собою, сильнее, если наконец-то вышвырнет этого „троянского коня“, если снимет с себя булыжник, повешенный на шею. Со второй половины XVII столетия нас убеждают, что Россия без Украины — неполноценное образование. Ведь оттуда все — государственность, исторические истоки, церковь. Все это нам было навязано, чтобы обосновать право властвовать в огромной стране. Наши многочисленные народности со времен Романовых оказались на положении украинской колонии, даже в духовном смысле. У нас украли церковь, испоганили народную память. Кстати, ни о какой Российской империи говорить не приходится: была империя, растущая из украинской матки, которую нам навязали кровью. В 1917 году наши деды уже раз сорвали это могильное грузило, сбросив поработителей, но беда снова пришла оттуда уже в виде „брежневской братвы“. Именно эта украинская компания вынула душу из советского проекта, убила у людей веру в возможность справедливой жизни»
[647].
Это по поводу Брежнева, и та же аргументация у Пыжикова по поводу Хрущева: «Хрущев и Украина — это центральная тема „хрущевской оттепели“. Не диссидентский вопрос, не десталинизация. Именно Украина. Почему? Дело в том, что Хрущев боролся за власть, начав с плохих стартовых позиций. Он нуждался в точке опоры. И такой точкой для него стала украинская партийная номенклатура»
[648] (см. также
[649]
[650]).
Яркий пример текстостроительства страны демонстрировал Сталин, именовавший писателей «инженерами человеческих душ». Он сам следил, каким изобразит Ивана Грозного Эйзенштейн, что напишет Тарле или почему Довженко не снимает фильм об украинском Чапаеве. Визуально зафиксированная в фильме героика легко отметала любые другие варианты истории.
Сегодня эту функцию выполняют телесериалы, отсекающие альтернативные версии истории и делающие «единый учебник истории». Российские сериалы о Жукове или Фурцевой, например, несмотря на возражения родных, тоже становятся текстами истории, поскольку именно так теперь будет видеть эти фигуры массовое сознание.
Когда-то советскую монотекстовость разрушали тексты Стругацких, которых, например, С. Кургинян обвиняет в том, что они воспитали поколение «профессоров» во главе с Чубайсом, легко разрушивших советское время
[651]
[652]
[653]. И в этом наблюдается интересный феномен.
По поводу СССР сильнее достается тем, кто якобы (что не является доказанным), разрушал СССР и не достается тем, кто по должности должен был его защищать. Например, функция ЦК или КГБ как раз состояла в том, чтобы не допустить этого развала, а Ф. Бобков или Л. Кравченко об этой своей невыполненной функции умалчивают или недоговаривают
[654]
[655]. Все огрехи руководители КГБ сбрасывают на Горбачева и Яковлева
[656]
[657].
Можно признавать Яковлева и Горбачева агентами влияния. Но нельзя не видеть и того, что они легко сделали то, в чем их обвиняют, потому что к этому времени уже вся страна стала «страной влияния».
Текстовая страна, какой был СССР, оказалась разрушенной тоже текстами. Но страна не может быть закрыта мощнейшей цензурой, в ней должны быть и свои собственные тексты, создающие подобную цензуре защиту в головах ее граждан. Условная цензура в головах, сама откидывающая тексты как неправдивые или неинтересные, намного сильнее цензуры внешней.
Роль писателей в создании такой виртуальной матрицы чрезвычайно велика. Сегодня к ее создателям добавились режиссеры и актеры, которые создают и тиражируют такую стратегическую матрицу. Их воздействие очень сильно, поскольку виртуальный герой или враг обладает зрелищностью и убедительностью, одновременно опирается на те характеристики, которые записаны в разуме каждого. Он приходит не из реальности, а из нашей головы.
У Быкова есть общее наблюдение о писательской роли в конкретных странах, которую придется привести полностью: «Нация не кроится политиками, а выдумывается писателями, олицетворяется артистами, оформляется художниками; Украину создали не Ленин и Сталин, не Бандера и Мазепа, а Николай Васильевич Гоголь. Национальная литература — это то, что страна и ее народ хочет знать о себе, то, что ему приятно (не обязательно лестно). Для примера: Германию сформировали Шиллер и Гете (впоследствии этот образ наиболее заметно корректировали Вагнер и Ницше, и он мог вообще погибнуть после фашизма и его разгрома, но, на счастье Германии, у нее был Томас Манн, который в „Фаустусе“ все силы бросил на то, чтобы отделить фашистское от немецкого, вернулся к роковой фаустовской развилке и показал, что можно пойти в другую сторону; все это тема для долгого отдельного разговора). Англию написали — в начале модернистской эпохи, когда и формировались современные европейские нации, — Диккенс и плеяда его блестящих учеников: Киплинг, Стивенсон, Честертон, Уайльд (Уайльд тоже, хотя уж насколько он француз в Англии!), Шоу и Голсуорси. Россию пытался выдумать тот же Гоголь — и надломился под этим бременем; впоследствии его дело продолжили Толстой и Салтыков-Щедрин. Достоевский был все же занят другим — он выдумывал образ русской души, не столько экспортный, сколько лестный для внутреннего употребления, образ души истеричной, преступной, самоупоенной, одержимой маниями, необразованной, неблагородной — и притом страшно себя уважающей, потому что такая душа якобы ближе к Богу»
[658].
