Приятели сидели в саду, за грубо сколоченным столом, заставленным нехитрой холостяцкой снедью, и с высоты наблюдали за тем, как спортсмены-байдарочники сражаются с речными валами.
– А ты в курсе, что Твардовский сочинил их как раз в этих местах? И переправа – вот она, та самая? Точнее сказать, на сотню метров выше по течению.
– Первый раз слышу. А разве он?..
– В Финскую служил военкором. И стихотворение это написал под впечатлением рассказов о декабрьской высадке нашего десанта. Ну а уже после, чутка подработав, вставил в цикл о Теркине.
– Надо же! Век живи – век учись. А ты с ним знаком?
– С Александром Трифоновичем? Да, разумеется.
– И как он тебе? В смысле, как человек?
Кудрявцев задумался, подбирая формулировку:
– Отношение противоречивое. Если коротко: раньше я относился к нему лучше. Теперь, скажем так, есть нюансы.
– Понятно. Знаешь, а мне тогда, в 41-м, в первые месяцы твоей боровичской ссылки-опалы, Иващенко про твои финские подвиги рассказывал. Ты-то, помнится, все больше отмалчивался.
– Да какие там подвиги. Жив остался и причинное место умудрился не отморозить. Вот это, наверное, и было самым главным подвигом. А включили бы меня, как тех же Лёвку с Григорием, в состав этого, будь он неладен, десанта, и – привет. «Этой ночи след кровавый в море вынесла волна»… А Валентин Сергеевич, если не ошибаюсь, летом 42-го погиб?
– В июле. Ехал на совещание к Жданову, в штаб на Благодатной. А тут начался артобстрел, ну и… Эмку шальным снарядом в клочья разнесло. Тело по фрагментам собирали.
– Хотя бы не мучился мужик. Быстрая смерть, легкая… Давай, Пашка, помянем. Всех наших, кто не… Сергеича, Хромова, Савушку.
Яровой раскидал примерно по трети стакана.
Мужчины сдвинули их, помолчав секунду-другую, сосредоточенно выпили, выдохнули в кулаки.
– А про Михалыча так и не прояснилось? Где, чего, как?
– Нет, Паша. Все, что известно на сегодняшний день: в ноябре 42-го он, а с ним еще один партизан ушли в немецкий тыл с особо важным заданием. С которого обратно на базу не вернулись. Может, погибли. Может, в плен попали. Или – еще чего.
В эту секунду некая странная ассоциация мелькнула в мозгу Кудрявцева. Мелькнула, и тут же, махнув хвостом, исчезла. Оставив лишь послевкусие исключительной важности. Владимир мучительно потер виски, пытаясь вспомнить. Но нет. Как пришло, так и ушло. Вот оно, пьянство в формате «от зари до зари», староват он уже для буйных возлияний.
– Ты чего, Володька?
– Да так, накатило… А ведь я, Паша, был в их отряде. Всего сутки с небольшим, но был.
– Да ты что? Когда?
– В мае 42-го.
– И с Хромовым встречался?
– И с ним, и с еще одним тебе знакомым персонажем.
– Это с кем же?
– С Юрой Алексеевым. Сыном… – Кудрявцев сглотнул подступивший к горлу ком и сипло уточнил: – Елены Кашубской.
– Погоди! Я тебя правильно понял? Юра и Хромов были в одном партизанском отряде?
– Да.
– И Михалыч знал, что Юра – тот самый пацан?
– Поначалу не знал, но я ему рассказал. Я, собственно, в связи со всей этой историей по твою душу и приехал.
– Ах, даже вот как? – В интонации Ярового проскользнуло ревнивое. – А я-то, дурак, размечтался, что генерала нашего совесть на пару с ностальгией одолели. И он решил старого товарища повидать. Возомнил, понимаешь, о себе…
– Пашка! Кончай изображать обесчещенную девицу. Если для твоего самолюбия так комфортнее, будем считать, что я приехал совместить приятное с полезным.
– Не утешай меня без нýжды… Ладно, проехали. Выкладывай, что конкретно тебя интересует. Хотя нет, подожди, давай сперва еще по одной накатим. Чтоб вышеповеданное устаканилось.
– Не возражаю…
Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету.
– Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи – я, ты, Хромов, Юрка, Гиль – переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет.
– Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал.
– И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду.
– Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф?
– Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом.
– Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск.
– Значит, хреново проводили.
– Может быть. – Яровой задумался. – А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал?
– Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него – как серпом по причинному.
– Но, я так понимаю, держится?
– Та еще, старого лесу кочерга: скрипит, трещит, но не ломится.
– Ладно, бог с ними, с тетрадями. Тебя, я так понимаю, интересуют обстоятельства задержания Алексеева-младшего?
– Именно. Кстати, я захватил с собой копию протокола твоего допроса Юрки. Принести? Чтоб проще было вспомнить?
– Не нужно. Это дело я помню до мельчайших подробностей.
– Почему именно его?
– Потому что имелись в нем, как ты выражаешься, нюансы.
– Тогда давай от самой печки: откуда вообще всплыла тема с Алексеевым? Догадываюсь, что зачин «для проверки документов был остановлен подозрительный…» – это сугубо для прокурорских отписка?
– Правильно догадываешься.
– А с чего на самом деле началось?
– Началось? Хм… Знаешь, перед самой войной я занимался делом драматурга-сказочника Шварца. Слышал про такого?
– Разумеется. И, справедливости ради замечу, как раз сказочного у него мало. Все больше чистоганом реальность.
– Есть такое. Так вот, в записях Шварца я наткнулся на одну фразу. Столько лет прошло, а помню до сих пор.
– И что за фраза?
– Всегда несчастья начинаются с глупого. С умного – не начнется.
– Толково.
