– Скажите, а к чему все эти сложности? Лично мне…
– Я тебе сто раз говорил, чтоб выкалку свою засунул куда поглубже! Изъясняйся проще. И за языком следи: не надо подчеркивать свою молодость повышенной нервозностью.
– Хорошо. Я постараюсь. Просто я хотел сказать, что мне такие типы, как Хват, глубоко противны. И я все равно не собираюсь заискивать перед ним и ему подобными – ни здесь, ни в лагере.
– А как же заветы, не к ночи будь, Ильича?
– Какие заветы?
– Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.
– Ленин, он не лагеря имел в виду, – буркнул Юрка.
– А какая разница? Тем более что вождь наш, если верить апокрифам, сам, по молодости, тюремной баланды похлебал… Ну хорошо, допустим. Значится, имеешь намерение «один на льдине» выживать. Что ж, то масть почетная. Вот только ее заслужить надо. Даже я, за свою жизнь блатную, ни разу с таким не сталкивался, чтоб новичок-первоход против лагерной кодлы выстоял. Пытаться, конечно, пытались, да только боком выходило. А еще чаще – раком.
– Как это?
– А так это! – огрызнулся Чибис. – «Собралися, порешили, фраера запетушили…» Ты, конечно, парень не по годам крепкий. С одним, а то и с двумя Хватами, может, и управишься. А если на тебя одновременно десять Хватов попрут?
– Все равно не дамся. Умру, но не дамся.
– Ты пафос-то притуши! Не на слете смолянок. И не на сборе пионерском. Ты в школе театральный кружок посещал?
– Не-а, у меня память плохая. На большие тексты.
– Оно и к лучшему. На зоне фальшак за версту чуют и Станиславских с Качаловыми на раз-два прокачивают. Потому сочинять тебе новые мемуары с чистовá не станем.
– Какие мемуары?
– «Люди добрыя! Не взыщите! Папашка мой из шниферóв, мамаша – шлюха подзаборная, а сам я буду с лиговского ГОПу…» Фуфло всё это. Но и с такой, как есть, биографией тебя оставлять нельзя.
– Почему?
– По нынешним временам таких, как ты, автоматчиков, на зоне не жалуют. Ты первоходом как бы за убийство, да еще и с гоп-стопа идешь. То статья хорошая, уважительная. Но учитывая, что промеж мокрухи и посадки умудрился по полям да по болотам «за Родину, за Сталина» набегаться, этой статьей фартовой теперь разве что подтереться.
– Если честно, я про автоматчиков не понял?
– А это, паря, те же блатные, только против нашего закона пошедшие. Когда война началась, государство блатным предложило: дескать, мы вас милуем, но вы должны эту милость отработать, искупив вину на фронте геройскими поступками. Я-то, конечно, отказался, но многие купились, взяли из рук властей оружие и отправились эти самые власти защищать. Так вот, по нашим законам, ты и есть офоршмачившийся.
– Да это с какого перепугу? – вознегодовал Юрка. – Я ведь…
– Цыц! Тебе слово потом дадено будет. Так вот, у офоршмачившегося в лагере всего два путя: либо в мужики перекрашиваться, а жизнь у них, я тебе скажу, самая распаскудная, либо к польским ворам на поклон идти. Те, может, и примут, но всей жизни тебе тогда останется до первого серьезного мочилова. Потому как, при всей своей крепости, против нашего брата ворá с заточкой, с мойкой, либо просто с куском арматурины тебе все равно не устоять. Так что не плюй кверху – себя пожалей.
– Дикость какая. Ну, допустим, кричал я. «За Родину». Так я же и за таких, как они, кровь проливал. Как ни крути, и за тебя тоже. Пока вы по тюрьмам да по лагерям… в тылу…
– За родину, говоришь? Так ведь как раз родина их по тюрьмам да лесоповалам и рассовала! Я, благодаря родине, полжизни на нарах провел! А теперь она, которая родина, и тебя, друг мой ситный, схомячила! И не очень понятно – за что? Ты ведь этого профессорского внука мало что не убивал – в глаза не видел? Так за что же она тебя к нам уконтрапупила? Обратно за вопли «за Сталина»? Или, может, за отца с матушкой, невинно убиенных?.. Ну, что притих? Давай уже, определись как-то: кто тебе родина – друг или враг?
Юрка громко сопел. Молчал, не знал, что ответить.
– Хотя чего я тебя агитирую? Последний раз спрашиваю: «Будешь, дьявол, пулемету учиться?» Или прямо сейчас расплевываемся, и гори оно все синим пламенем.
– Извини, Чибис. Я, наверное, и в самом деле не того… Да, будем. Учиться.
– Вот то-то и ЖЭ! Ладно, Барон, ум не масло, его и за один день накопить можно. Я вот чего меркую: учитывая, что всю шпанку твоего Гейки мусора покрошили, а сам он героически на небеса вознёсся, самый верняк тебе в ихние блатные темы задним числом вписаться.
– Как это?
– До блокады жил не тужил, зефир кушал и в платок сморкался. А как с голодухи при немцах прижало: там – на стрёме постоял, сям – мешок луку помог дотащить. Ну и впрягся потихонечку. Смекаешь, куда клоню?
– Кажется, да…
Собственно, с этого непростого ночного разговора и началась Юркина воровская биография…
* * *
– …Слушаю?
– Алексеич? Это я.
– Кто – я?
– Ну я, Вавила.
– Ч-черт! Ты на часы когда последний раз смотрел?
– Начальник, ты же сам просил сразу отзвониться. И что можно на домашний.
– Я такое говорил? Хм… Ну, допустим. И чего стряслось?
– Переговорил я с Хрящом. С час назад.
– И что Хрящ?
– По ходу купился.
– Из чего такие выводы?
– Мы с ним на утро понедельника забились. Хату и домработницу смотреть.
– Ай, молодца, Вавила! Возьми с полки пирожок. Значит, так, завтра в полдень встречаемся на нашем месте. Расскажешь за подробности.
– Не, начальник, я в такую рань не встану. Шут его знает, сколько мы тут еще гужбаниться станем.
– Так ты что, прямо от Вальки, из хаты звонишь?
– Обижаешь. Какое-никакое соображение имею. Я из будки звоню. Меня это, на пьяный угол послали. К таксистам, за водкой.
– Неужто никого помоложе не сыскалось?
– А мы спички тянули. Кому бежать. Мне досталось.
– Понятно, повезло, значит.
– Это кому как.
– Хорошо, тогда не в полдень, а в три. Усек?
– Давай лучше в четыре? Мне ж еще того, похмелиться надо будет.
– Не торгуйся, не на базаре. В три. Я тебя сам похмелю. В счет квартальной премии за успешное выполнение плана…
Глава четвертая
За свою почти двухвековую историю эта ленинградская улица сменила немало названий. Изначально именовалась Преображенской Полковой, затем была перекрещена в неблагозвучную Грязную. После смерти Николая I стала Николаевской. По горячим следам Февральской революции, когда в Петрограде спешно избавлялись от царской топонимики, улицу не только переназвали в честь дня начала большой бузы (27 февраля), но и присвоили ей статус проспекта. Правда, в таком качестве она просуществовала недолго, год спустя снова став улицей. На сей раз носящей имя французского бунтаря Марата. Надо ли говорить, что знаменитый якобинец никогда не бывал ни здесь, ни где-то поблизости?
