– В это время там отбывал очередной срок осужденный Алексеев. Которому вы подтвердили и завизировали диагноз «тяжелая форма туберкулеза». Так?
Бесстрастное доселе лицо женщины дрогнуло, напряглось, и подозрения Кудрявцева окончательно переросли в уверенность.
– Возможно. Поймите, через меня проходят тысячи больных и столько же диагнозов. Я физически не могу помнить подробности лечебных дел каждого!
– Согласен. Но ведь Алексеев – не каждый?
– Что вы имеете в виду?
– Объясните, почему в архиве медслужбы загадочным образом отсутствуют флюорографические и рентгеновские снимки именно этого зэка?
– Не знаю. Впрочем, бардака у нас хватает.
– Ну да, ну да. По сути, бардак – универсальный ответ на любые неприятные вопросы. Этим термином у нас действительно можно объяснить всё.
– Владимир Николаевич, перестаньте ходить вокруг да около! – устало попросила Анисимова. – Говорите прямо, начистоту.
– Хорошо, будь по-вашему. Мы полагаем, что, встретив на зоне однополчанина, человека, с которым вы, Клавдия Михайловна, воевали в одном партизанском отряде, вы решили помочь ему выйти на волю досрочно. По так называемой актировке. И с этой целью обеспечили ему фальшивый диагноз. Было дело?
Всё. Вот теперь Клавдии сделалось по-настоящему страшно. Не за себя. Не за карьеру, судьбу и все прочее, под откос летящее. Страшно за сына. Каково ему, Сереженьке, будет, когда в адрес воинской части прилетит казенная депеша. Гласящая о том, что мать проходящего срочную службу ефрейтора Анисимова взята под стражу и дожидается суда по обвинению в должностном подлоге. А ведь она была абсолютно уверена, что авантюру с диагнозом Юры провернула так, что комар носа не подточит. Увы! На поверку оказалось, что сплетни-страшилки про всемогущество КГБ не лишены оснований.
И все же запираться далее было глупо, и Клавдия сдалась.
– Вы правы. Все именно так и было. Но Юрий в данном случае ни в чем не виноват. Все это я сделала по собственной инициативе и вопреки его желанию.
Анисимова отважно посмотрела на Кудрявцева, давая понять, что от своих слов не отступится.
– А почему он возражал? Не хотел вас подставлять?
– И это тоже. А еще по причине статуса.
– По причине, простите, чего?
– К тому времени в зэковской среде Юрий проходил по разряду так называемых положенцев. Которым, извините за жаргон, западло пользоваться льготами и послаблениями со стороны администрации.
– Теперь понял. И что, с тех пор вы его не…
– Нет. Больше мы не встречались, – покачала головой Клавдия. И, предупреждая возможный вопрос, добавила: – Где он сейчас, чем живет – не знаю.
– Что ж, спасибо за откровенность.
Кудрявцев высунулся в предбанник:
– Олег Сергеевич, мы через пару минут заканчиваем. Я вас попрошу, потрудитесь затем проводить Клавдию Михайловну. На борт.
– Как на борт? – потрясенно уставилась на кагэбэшника Анисимова. – А разве вы меня не аресто… не задерживаете?
– Не вижу необходимости. Единственное, вы должны пообещать, что этот разговор останется между нами. Договорились?
– Договорились, – растерянно подтвердила Клавдия. – Скажите, Юрий снова что-то натворил?
– Я не могу ответить на этот вопрос. Врать не хочу, а сказать честно – не имею права.
– А я очень сильно навредила ему своим… признанием?
– Нет. Может быть, даже наоборот – помогли.
Анисимова облегченно выдохнула. А затем неожиданно улыбнулась:
– А я вас, Владимир Николаевич, вспомнила.
– То есть? Разве мы?..
– Летом 42-го года вы провели одну ночь у нас в отряде. После того как каратели уничтожили вашу диверсионную группу.
– Было дело. Надо же, а вот я вас, к сожалению, совершенно не помню.
– В этом нет ничего удивительного, – грустно улыбнулась Анисимова. – «Мужчина двадцать лет спустя» и «женщина двадцать лет спустя» – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
– Не знаю, как в Одессе, но для своего возраста вы выглядите просто шикарно.
– А вы и про возраст мой разузнали?
– Ничего не поделаешь, служба.
– Согласна, дурацкий вопрос.
– В свою очередь соглашусь, что мой как бы комплимент исключительно бестактен. Клавдия Михайловна, раз уж такое дело, позвольте вопрос личного характера?
– Да, конечно.
– Вам известны обстоятельства гибели Михаила Михайловича Хромова?
Лицо Клавдии исказилось неподдельной болью.
– Нет. Я даже не знала, что дядя Миша погиб. Когда это случилось?
– Судя по всему, в ноябре 1942-го.
– Дело в том, что в конце августа у нас образовалась редкая возможность переправить на Большую землю партию раненых. Вместе с нею в Тихвин улетела и я. И с тех пор никого из наших больше не встречала. За исключением Юры. А что, это как-то связано…
– Нет. Просто Хромов был моим другом.
– Дядя Миша, он… он очень хороший человек. Был. Я его очень любила. Его и Сережу Лукина. Если бы не они, меня вообще могло не быть сейчас на этом свете.
– Как?! Как вы сказали? Сергей Лукин?
– Ну да.
– Он что? Он тоже был в вашем отряде?
– Лукин попал к нам в октябре 1941-го. Вскоре после того, как бежал из немецкого плена. Я помню, как в день его у нас появления дядя Миша увел Сергея в землянку и беседовал с ним часа три, не меньше. А потом пошел к командиру и персонально за него поручился.
Кудрявцев задумчиво потер лоб.
– М-да… Как говорили древние мудрецы, предопределенного роком не может избежать даже Бог. А вас, выходит, тогда, летом, тоже ранили?
Реакция Анисимовой на сей, казалось бы, невинный вопрос последовала совершенно удивительная: она залилась краской и, насупившись, произнесла почти сердито:
– Вы могли бы обойтись и без наводящих вопросов.
– В каком смысле?
– А в таком, что, изучив мое персональное дело, вы, разумеется, не оставили без внимания тот факт, что в феврале 1943 года у меня родился сын. Исходя из чего нетрудно догадаться, по какой именно причине я была отправлена на Большую землю.
На самом деле, Клавдия разозлилась напрасно. Подготовленную на нее справку Кудрявцев, конечно, читал. Но как раз этому моменту в биографии значения не придал. Но теперь, когда он увязал внезапную нервическую вспышку с услышанными подробностями, его потрясло-осенило:
– Отец ребенка – Алексеев?
– Да, – сухо подтвердила Клавдия.
– А он… знает?
